«Должность, мне кажется, Ваня, — писала Марья, — а может, то, что приходится многое делать против воли, накладывает печать на человека, заставляет быть не самим собой. Ни директор издательства, ни ты, ни твой Севастьян в этом не виноваты, просто так получается».
Написала, что не хочет, чтобы делали «всё» для Ивана. «Понимаешь, — писала она, — вот Колечкин фильм не выпустили, вот Кирилла посадили, вот Альберт не смел лечить, как хотел, ведь всё связано! И я не пошла на уступки не потому, что вредная, а потому, что не могу идти на уступки, потому что такая сегодня правда, в больнице всё именно так и есть, и никакие отдельные альберты не спасут положения, нужен переворот в медицине. Понимаешь? Надо по-другому и других людей принимать в вузы, по другому принципу устраивать больницы, по-другому лечить, не возвышать врачей чинами и кабинетами, а поставить их в такие условия, при которых они могут самосовершенствоваться и полностью реализовать свои знания и максимум этих знаний и сил отдать каждому больному! — Марья выложила Ивану все свои и Альбертовы размышления. — Понимаешь, больница — это просто капля воды, в ней отражён весь общественный уклад: человек не принимается в расчёт! Аля, Кирилл, мама, Колечка, тот же Слепота могли прожить совсем другую жизнь — они все остались не востребованными своим обществом! Помнишь Достоевского? Не нужна никакая революция, если пострадает хоть один ребёнок! А тут гибнут почти все! Ванечка, родной, кто же поднимется за униженных и оскорблённых? Кто защитит всех нас? Кто проявит к человеку обыкновенное милосердие?»
В конце письма Марья уверила Ивана в том, что не сердится, ибо в издательстве сидел не Иван, а чиновник, функционер, что целует его, очень хочет видеть.
Так завязалась между ними переписка, и все четыре года регулярно, раз в месяц обязательно, приходили от Ивана письма. Только ни слова не было в них о больных проблемах, словно Марья о них не писала.
Ей и в голову не пришло, какие неприятности она принесла Ивану своими откровениями и какую выволочку он получил в посольстве за её первое письмо.
Иван никогда ни словом не обмолвился об этом и перевёл их переписку в сугубо бытовой план: добросовестно и красочно рассказывал о культуре Швеции, политическом устройстве, быте, замках королей и рыцарей, сказочных озёрах, излагал легенды. Марье казалось: она сама побывала в Швеции.
Подробно вводил в свой быт. «Я говорю Вовику, ты — старший, должен Галчонку показывать пример, ты первый иди мой руки и ешь суп!»
От этого быта почему-то становилось неуютно.
Присылал фотографии: дети, похожие на разноцветные шары, разряженная Вероника, с осоловелыми от сытости глазами, сам Иван — супермен с брюшком. Лучше бы не было фотографий. В самом страшном сне детства не могла бы Марья увидеть такое «рождественское» будущее своего брата.
Читала она его статьи в газетах — спортивные обозрения. Хлёстко написаны, но они были Марье не интересны.
Прислал Иван свою новую книгу, вышедшую громадным тиражом, нарядную, как девушка, идущая на свидание, на глянцевой, толстой бумаге. С трогательной пышной надписью:
«Моей ненаглядной сестрёнке — моему второму и лучшему „я“, моей совести, с пожеланиями…»
Как и статьи, роман «Лишний гол» написан лихо. Всё в нём так, как должно быть в детективах: тайны, преступления, борьба, ложный след, погоня, победа правых, наказание виновных. Но в этом детективе, так показалось Марье, нет главного, того, без чего, как кажется ей, не может быть литературного произведения: правды и живого человека. Герой — раскрашенная, в пёстрых одеждах, кукла, которую дёргают за верёвочки!
Может, и случались в спорте события, о которых пишет Иван, но поданы они как эффектные блюда, как пикантные анекдоты, без времени, без судеб, и выглядят фальшивыми.
Иван позвонил вчера, в двенадцатом часу ночи.
— Я вернулся, на месяц раньше, — звонко сказал в самое ухо. — Встретимся у мамы около двенадцати. — Ещё сообщил, что набит сюжетами до ушей, что предложили ему престижное место, какое, не может сказать по телефону, что очень соскучился о ней, что привёз ей кучу подарков и кучу мыслей, которые не доверишь письмам!
Казалось бы, радоваться надо — близка встреча с братом! А она боится этой встречи. Фотографии мельтешат перед глазами. Радоваться надо — хоть кому-то в этом мире хорошо. А она тщится увидеть потного, с грязными подтёками на лице, босого Ивана, который говорит Лёсе: «Обязательно женюсь!» — вместо такого видит: Иван в шортах бегает по корту, Иван — за рулем модного автомобиля, Иван развалился в кресле.
Опять взялась судить? — осадила себя. Сколько раз судила, а встречалась с ним, и оказывалось: судила зря. Ей помог. Алёнку любит. О Лёсе и Колечке вспомнил сам и даже сделал что смог для них. Из издательства ушёл. Нельзя судить о человеке по фотографиям, у каждого две жизни — внешняя и внутренняя, как же можно судить человека лишь по внешней?
Заскреблась в дверцу ограды собака, попыталась открыть. Марья впустила. Собака деликатно постояла-подождала, не позовут ли. Когда Марья позвала, осторожно ставя лапы, подошла, села, глядя в глаза. Какое-то время посидела и легла, уютно, по-домашнему, положив морду на Марьины ноги. Но спать не стала, время от времени приподнимала голову, сторожко прислушивалась к чему-то, слышному лишь ей, при этом уши складывала «шалашиком» и, не ощутив опасности, снова валилась на Марьины ноги. Она явно не наелась бутербродом, а вот же улыбалась, преданно глядя на Марью карими влажными глазами в длинных загнутых ресницах, радуясь тому, что обрела хозяина!
— Сиротина ты моя! — сказала Марья. — Намучилась!
Собака, не мигая, смотрела.
С детства Иван с Марьей мечтали о собаке. Аргументы родителей «против» были серьёзные: кто будет кормить её и выводить гулять в месяцы летних отпусков и как уберечь собаку от машин, но всё-таки подарили Тюху. Тюху задавила машина. Сейчас собака, не спрашивая согласия, из всего многолюдья на кладбище выбрала её, Марью, и отдала себя Марье во власть. Это очень даже хорошо, что она разлеглась здесь, греет землю: к маме идёт живое тепло от шерстяного доброго собачьего брюха!
— Ты молодец! — говорит Марья собаке. — Ты очень даже вовремя пришла ко мне.
Эта собака совсем не похожа на Дуньку. Пушистый сенбернар Дунька явилась в Марьину жизнь и перевернула её.
2
Всё-таки Марья послушалась Алёнку и отправилась к Альберту. В кабинет к нему она после встречи с Колечкой и Слепотой вошла очищенная, освобождённая от обид и больного самолюбия. Искала в высоких материях, а смысл жизни — здесь, в экспериментальной больнице, и заключается он в служении больному, когда забываешь о себе!
— Могу сидеть ночи, субботы с воскресеньями и праздники, — сказала Марья.
— Всё-таки пришла. А я уж и надежду потерял. — Альберт сильно изменился. Даже радость и возбуждение не скрывают въедливых примет старения: поседел, от крыльев носа к углам губ пролегли морщины, провисли щёки. — Как раз ищу для реанимации сестру-врача именно на ночи и воскресные дни, когда меня нет, — говорит он благодарно и жадно разглядывает её. — Разве удержишь девчонку у постели больного, если у неё — молодой муж или жених пригласил её справлять Новый год за город? Ты как живёшь?
