Альберт писал посмертный эпикриз.
Можно идти домой, занятия в двенадцать, а отвести глаз от пустой кровати Клепикова невозможно. Что бы ни говорил Альберт, в смерти Клепикова виновата она: видела, как он подошёл к холодильнику. Нужно было унести еду раньше. Не унесла. Не поверила, что в реанимацию кто-то мог принести пирожные! И вставать ему категорически запрещено.
Она судила Галину Яковлевну, Раису Аполлоновну. А из-за неё умер человек! Сейчас она готова терпеть всё что угодно, бесконечные «хочу», лишь бы он был жив!
— Прекрати казнить себя! — сказал Альберт. — Ты спасла Андрея. У каждого врача, каким бы хорошим он ни был, на счету ошибки и смерти. Такая профессия.
Перед уходом Марья подошла к Андрею. Мальчик спал. Крепко, спокойно. И в его лице не было смерти.
Дом встретил Марью запахом теста.
Тётя Поля, всегда ноющая и мрачная, была возбуждена.
— Сурьёзный мужчина, — сказала, едва Марья переступила порог. — Тебе починил телевизор и мне. Ест солидно, до последней крошки. Аккуратный. Сказал, любит тесто. Пеку оладьи.
Остолбенело взирала Марья на раскрасневшуюся, суетящуюся тётю Полю, делающую слишком много лишних движений: вместо того, чтобы поставить таз с тестом и масло рядом со сковородой на плиту, тащила горячую сковороду к подоконнику, на котором стояла маслёнка, потом обратно на огонь, а потом от стола несла к плите половник с тестом.
— Не узнаю вас, тётя Поля.
Та, забыв про оладьи, повернулась, забормотала:
— Я, может, сыну? Я, может, хочу угостить, — кивнула в глубь квартиры. Запахло горелым. — Ну, чего мешаешь? Мой руки, буди Вадика. — И сказала с придыханием: — Зима у него!
— Какая «зима»? — Марья перевернула оладьи.
— Чёрная, на какой наша власть ездиит. Сама сегодня видела.
— ЗИМ, что ли? — Марья краем глаза заметила недалеко от подъезда ЗИМ.
— Ну! Тесть подарил Вадику на свадьбу.
Что за тести пошли?! Ивану — машину, Вадиму — машину. Откуда только берут?
— Умеют жить люди, — возбуждённо говорила тётя Поля. — Разошёлся Вадик с женой, говорит, заела, запилила. Это бабы умеют. У него есть дочка. Говорит, квартира ихняя — большая. Будут разменивать. Ему выйдет отдельная.
Какой контраст — это болтливое домашнее утро с оладьями, которых не ела сто лет, и ночь, растянувшаяся на целую жизнь: с надеждами, неожиданностями, страданиями и смертью, как полагается, в конце!
К спящему в рабочее время Вадиму возникла неприязнь. Она думала, сразу спать ляжет, в двенадцать пятнадцать у неё пропедевтика, никак нельзя пропустить, главный предмет. Самое важное и самое трудное в медицине: поставить правильный диагноз. Хоть немного поспать бы! Не умея скрыть неприязни, спросила раздражённо:
— Почему он не пошёл на работу?
— Отгул взял.
Может, решил квартиру поискать? Для этого время нужно!
Явился розовый Вадим.
— Здравствуйте! — поздоровался, позёвывая. Был он без рубашки, в майке, точно по собственному дому разгуливал. Мелочь вроде, а неприязнь усилилась. И то, что красив, и то, что телевизор починил, увеличивало раздражение. — Целого быка скушал бы! — сообщил. Не стесняясь, потянулся. — Люблю завтракать сытно. О, оладьи! — И, не умывшись, не почистив зубов, выбрал самую пышную и стал жевать. И напомнил Марье Клепикова. Она пошла к себе. — Рассыпаются! — Вадим подзадоривал тётю Полю к дальнейшим подвигам, чем дёшево завоёвывал безоговорочную её симпатию.
Комната показалась чужой: в ней царил Вадимов запах, как и он сам, неприятный Марье. Распахнула окно, собрала простыни, сунула в наволочку: приготовила для прачечной. Одеяло вынесла на балкон, встряхнула, повесила выветриваться. Заперла дверь, переоделась. Делала всё нарочито медленно — захочет Вадим зайти в комнату, пусть подождёт. Она уже всё поняла про него: эгоист, барин, себялюбец, женился на престижном тесте. Наверняка не только машину получил. В придачу хорошую работу и прописку в Москве, сам-то, кажется, из Кишинёва! Жену, по всей вероятности, не любил, замучил. Похоже, есть ещё куча пороков, сразу не бросающихся в глаза. Раздражение разрасталось, как водянка, раздувая Марью и сковывая в движениях!
Когда снова пришла на кухню, Вадим с тётей Полей уже сидели за столом, и Вадим уплетал оладью за оладьей.
— Маша, садись, — пригласила тётя Поля. — Вадик, бери сметанку. Бери варенье. Нонешний год у меня много варенья. — Тётя Поля не спускала с Вадима глаз. — Какой ты гладкий! Жена-то хорошо кормила тебя, хорошо ухаживала. Маша, поешь, прошу.
— Аппетита нет, тётя Поля. Я только чаю.
Розовеют на полу крем и непрожёванные куски пирожных, которыми объелся Клепиков.
Нужно позвонить, узнать, как Андрюша. А сил встать нет. «Попозже позвоню», — легко уговорила себя.
Пила чай. Глаз не поднимала. Ей было неуютно в кухне. Она привыкла к своему столу, к своему электрическому чайнику. Хотелось увидеть Алёнку. И тут же подумала об Иване. «Пригласили сотрудничать на радио. Живём замечательно. У нас прислуга, — писал Иван. — Ника может отдыхать, заниматься детьми, читать. На уик-энд ездим на природу. Здесь прекрасные бассейны и корты. Мы с Никой выучились играть в теннис и в гольф».
«Ваня, Ванечка родной! Что же ты так далеко? Разве можно бросать сестру? Почему не пишешь, о чём думаешь, что чувствуешь?»
— Я заведую большой лабораторией, — говорит между тем Вадим. Сквозь разговор с Ваней Марья слушает его равнодушно, её не интересует жизнь Вадима. — В подчинении пятьдесят человек. Мы с другом придумали установку. Большое открытие.
Комментарии к тому, что говорит Вадим, даются ею помимо воли: «Владыка. Директор издательства. Клепиков. Главное слово: „подчинение“. Главное состояние: власть над людьми. Неизвестно ещё, ты ли с другом сделал это открытие, или вы вместе с другом отняли его у кого-то, или ты у своего друга отнял. Тоже бывает. Кто сказал, что открытие — большое? Это ещё нужно проверить!» На каждое слово Вадима рождалось злое возражение. Пуп земли! Скорее бы уж доедал и выметался. Его не интересует, спала она — не спала, устала — не устала.
Не допив чай, встала.
— Простите, я бы хотела отдохнуть после бессонной ночи.
У неё в комнате — широкая тахта и небольшой диванчик, на котором нельзя вытянуться. На тахту после Вадима ложиться не захотелось, свернулась калачиком на диване, носом к спинке. Пусть забирает свои манатки и уходит поскорее. То, что кто-то чужой в любой момент может войти в комнату, мешает уснуть. Веки — тяжёлые, кажется, никакая сила не раздвинет их. «Хочу», «подай», «икры!» — Клепиков обдаёт её тяжёлым, неприятным дыханием. Жив он, знает она. Она отняла у него икру и пирожные. Андрюша горит. Инструменты блестят под ярким светом, кровь заливает Андрюшу, сомкнуты в одну линию густые брови, глаза — над кровью, над Андрюшиным беспамятством.
