Но на улице внезапно увидела серую мглу неба, лужи, по которым обычно шлёпала, не замечая, серые сплошняком стены из дома в дом, рюмашечку на столе своей комнаты, сытое лицо Вадима и словно проснулась: думала, рюмашечка — спасение от страха, а рюмашечка — суть Вадима!
Нил тоже проснулся однажды.
Колечка так и не доснял фильм.
Перешагнув через безвременье, Колечка явился из её прошлой жизни в её настоящее и исчез. Она выронила его из своего поля зрения, как выронил, бумажку от съеденного мороженого мальчик Коля с крест-накрест застёгнутыми штанами, которого дядя Кузьма — под зад из дома! Она ни разу больше не пришла к Колечке. И сам Колечка не подаёт о себе никаких признаков жизни. Встретился с Меркурием? Снова пьёт? Снимает фильм?
Пусть Вадим побудет сегодня наедине со своей рюмашечкой, Марья повернула в другую сторону от дома. Через сорок минут она была на Патриарших прудах.
Дверь открыли сразу.
Немолодая грузная женщина с мелкими голубыми глазками вытирала оголённые до локтя красные руки о передник. Марья уставилась на неё. Нет, не мог Колечка жениться на такой!
— Николай Антонович? — Женщина сморщила лоб. Тут же улыбнулась: — Мы с ним обменялись. Правильно, Николай Антонович… — Снова сморщила лоб. — Нет, не знаю. У нас был четверной обмен, не найдёшь концов. Извините, не могу помочь.
Завтра она подойдёт к любой «Горсправке» и за две копейки получит новый Колечкин адрес.
А что, если он нарочно сбежал именно от неё И не хочет никаких встреч?! Может, ему невмоготу без мамы, а Марья напоминает маму и мешает начать новую жизнь?
Она сидит на мокрой скамейке Патриарших прудов. Мокрый воздух проникает внутрь сыростью.
Потому и не звонит: она не нужна ему в его новой жизни.
Он сказал, что убил маму. Теперь, когда выздоровел, наверное, мучится этим. Не позавидуешь ему! Много нужно мужества, чтобы начать жить снова.
А ведь не подумал, что нужен ей, обиделась Марья, наполненная сырым скучным воздухом, но тут же усмехнулась: слава богу, вернулась в своё «я, я»! Как раз подумал именно о ней: не хочет быть обузой в её начинающейся жизни — своими неминучими болезнями, грядущей старостью, одиночеством!
— Господи, даруй ему мужества! — прошептала Марья. — Всегда один? В пустую квартиру приходить!
Дома её встретил пьяный крик:
— Машка, дай пожрать! Горючее есть, а закусона не нашёл!
Пока Вадим чувствовал себя плохо, он довольствовался двумя-тремя рюмками вечером, но с каждой порцией здоровья всё больше бутылок выстраивалось на столе, всё больше вокруг него собиралось собутыльников.
Сейчас на её диванчике развалился длинный, подстриженный под бокс парень.
— Знакомься, великий самбист. Краса нашей страны. Бородулин Геннадий. А этого знаешь: Миша.
Миша мал, неказист, белобрыс, с рыбьими мутноватыми глазами, с прилипшими ко лбу бесцветными волосами.
К Мише как-то пришли в гости. Блюдо с мясом, блюдо с картошкой, солёные огурцы. И водка. Миша стал накачивать ею Вадима. По-другому не назовёшь. Не успевал Вадим выпить, как его рюмка наполнялась снова. Марья решилась выпить тоже, чтобы Вадиму меньше осталось, но первый же глоток обжёг. Бывало, дома пригубливала хванчкару или киндзмараули, водку не пробовала никогда. Водка ударила в голову и ноги. И тут же мамин крик «Пусти!», мама рвётся из её рук к окну.
Именно тогда, подсознательно, в мамином крике, в пьяных анекдотах Вадима, в его пьяной тяжести, когда она буквально волокла его к такси и в голове стучало — «дотащить!», зародилось неприятие Вадима. Сейчас увидела всё как есть. Миша не человек. Такого забивают в ворота вместо мяча, такого посылают за водкой, с таким не церемонятся. Вот он оглянулся на Вадима — уловить, каким взглядом ему прикажут смотреть на неё. И Вадим не человек. И вся эта ситуация мерзка.
Ничего не сказала, вышла из комнаты и из дома.
Снова мокрый воздух, по-вечернему чёрные стены сжали её со всех сторон. Насмешкой — фонари. Есть свет, всё в порядке в этой жизни. Она идёт сквозь строй этих самоуверенных фонарей и не верит, что где-то есть обычная тёплая кровать, обычный тёплый чай, обычный кусок хлеба.
Она может без звонка, как в свой дом, притащить себя, разбухшую от мокрого воздуха, к Алёнке с Борисом Глебычем, съесть обычный добрый кусок хлеба, выпить обычного горячего чая и лечь в обычную тёплую кровать. Но она не может, не хочет обрушить на них свою бездомность, и свою глупость, и свою сырость, пропитавшую её насквозь. Борис Глебыч затеет игру в слова, а может, начнёт рассказывать об Аменхотепе IV, египетском царе конца пятнадцатого — начала четырнадцатого века до нашей эры, и его Нефертити, а может, заставит её почитать куски из новой вещи, которая во избежание недоразумений давно переехала к ним. Неизвестно, что сделает Борис Глебыч, только над всем тем, что он сделает, будет стоять, как святая вода, его взгляд. А она не сможет этого взгляда выдержать, потому что есть что-то в её отношениях с Вадимом нехорошее. Слишком много скопилось в ней отрицательных эмоций. И бездомная, брошенная судьбой, одна на улице, впервые задаёт себе вопрос: а зачем она взялась спасать Вадима? Он её об этом не просил. И понимает: Вадим ни при чём, это она себя спасала Вадимом, искупала свою вину перед Клепиковым, перед мамой и Колечкой.
Снова вся облеплена грязью. Как же это случилось?
Повернула к больнице. Хоть в конференц-зале, хоть в Альбертовом кабинете… неужели не найдётся для неё места, где она сможет поспать несколько часов? На пути к больнице, придуманной и созданной Альбертом, на пути к заколдованному дворцу, в котором она из замарашки превращается во всесильную волшебницу, пришло решение: завтра же она выгонит Вадима. Нельзя дарить собственную жизнь первому встречному.
И в эту минуту, когда всё наконец стало ясно в её жизни, под легкомысленными, уверенными в своей власти над людьми фонарями, вдруг почувствовала: она беременна. Марья замерла посреди дороги перед свершившимся фактом, таинственным, непостижимым в своём свершении: как могла она забеременеть от Вадима, который не может быть мужчиной?
Косоротились ехидно фонари, обходили её, точно она — камень, равнодушные прохожие.
Что возродило в больном организме жизнь, которой сам организм ещё не прозревал: печёнка, лекарства, переливание крови, её, Марьина, вера в его излечение, её помощь ему — неизвестно. Вадим, даже не предполагая своей щедрости, подарил ей то, в чём отказали Игорь и Альберт, которых она любила.
Но не о таком отце для своего ребёнка она мечтает! Может, и создал он гениальную установку, а может, создал её тот Вадим, который погиб, не это важно, важно то, что Вадим ненавистен ей: ненавистны его рюмашечки, его хронический эгоизм, его одноклеточные приятели. Не хочет она волочить его, пьяного, из гостей на себе, не хочет жить с ним под одной крышей ни при каких условиях.
