В это время, гремя железным запором, отворилась тюремная дверь, и Кузмищев в сопровождении двух стрельцов вошел в подземелье.
– По указу его царского пресветлого величества сим известую: черница Юстина ныне огню предана быть имеет… Готовься к смерти! – возгласил подьячий.
– Я готова, – спокойно отвечала осужденная.
– А мы?! – разом вскричали другие узницы. – И мы приготовили себя на муки.
– Об вас указу нет, – отвечал Кузмищев.
Морозова опустилась перед осужденной на колени. За нею последовали Урусова и Акинфеюшка. Они целовали ее грубые, худые, жилистые руки и плакали.
– Матушка, отходишь ко Христу… Молись за нас: умоли Христа и нас взять к Себе, в блаженство горнее…
К полудню срубы действительно были готовы и обложены соломенными снопами. Узницы одного только не могли понять: почему срублено было два сруба, тогда как «людоед» объявил, что будут жечь только старицу Юстину. Юстина между тем мужественно готовилась к смерти. Она на словах передавала своим сестрам по заключению последнюю волю, если только их не постигнет та же участь. Она просила земно поклониться матери Мелании и такой же земной поклон послать «преподобному» отцу Аввакуму. Просила поминать ее на молитвах.
Когда стали отпирать дверь тюрьмы, Юстина затеплила восковую свечу и простилась с подругами, которые целовали ее руки и плакали.
Вошел Кузмищев с двумя палачами. У каждого из них урезано было по левому уху и вырваны ноздри по самые хрящи.
– Милости просим, матушка Иустина, в баньку, косточки попарить, – злорадно сказал подьячий, низко кланяясь.
– Спасибо тебе, человече, за твое великое добро ко мне, – серьезно отвечала осужденная.
– Не на чем-ста, не стоит благодарности, – зло усмехнулся подьячий.
– Стоит, человече: ты отпираешь мне рай светлый.
– Ну, это еще вилами на воде писано, авоськами присыпано…
Осужденная твердо вышла из подземелья, держа в руке горящую свечу.
– Пожалуйте и вы, государыни, – лукаво обратился подьячий к Морозовой, Урусовой и Акинфеюшке.
– Слава Тебе Господи! – радостно воскликнула первая из них. – И нас Господь призывает.
– Не радуйся, боярыня… погоди радоваться, – остановил ее подьячий.
И он вышел из тюрьмы. За ним вышли Морозова, Урусова и Акинфеюшка. Толпы народа волновались вокруг срубов, и оставался свободным только проход к ним из подземелья, по которому шла Юстина со свечой.
Первое, что представилось глазам Морозовой при взгляде на срубы, это знакомая фигура на одном из них, стоявшая наверху костра, между снопами. Морозова узнала, кто стоял на костре: то был ее верный слуга Иванушка. Он с детства любил свою госпожу, и когда она выходила замуж за Морозова, то Соковнин, отец Феодосьи, дал в приданое дочери между прочим и Иванушку. Это был не человек, а собака по верности и преданности своей госпоже и ее пользам.
– Матушка! Федосья Прокопьевна! – восторженно крикнул Иванушка и поклонился, припав головой к снопам. – Благослови меня, святая мученица!
– Иванушка, миленький! Тебя за что?.. – затрепетала молодая боярыня.
– За Христа-света да за тебя…
– Полно-ка, смерд! – крикнул на него подьячий. – А ты скажи, где схоронил сокровища своей госпожи, и за то я сниму тебя с костра, если скажешь.
– Не скажу! – твердо отвечал Иванушка.
– Сказывай, кому отдал сокровища? – повторил подьячий.
– Самому Христу в руки! – был ответ.
– В последнее отвещай: кому?
– Христу да Богородушке Матушке на масло.
Между тем Юстина, всходя на другой костер, сама подожгла несколько нижних снопов, и костер мгновенно объяло пламенем. В толпе послышались крики ужаса, детский плач…
– Ах ты окаянная! – ударил об полы руками подьячий. – И указ не дала вычесть… ахти мне!
И он, торопливо выхватив из-за пазухи бумагу, стал выкрикивать, постоянно путаясь и заикаясь, какие-то бессвязные фразы…
– …указал его царское пресветлое величество… Освященный собор… за таковые их злые вины… мучительные казни… ино милосердуя духом о своих подданных, по неизреченной своей милости указал огнем сжещи…
А пламя между тем охватило весь костер. Что-то страшное было и поражающее во всей фигуре Юстины, которая кланялась на все четыре стороны…
– Простите, православные, за Христа умираю!
На ней вспыхнула одежда… Она сама казалась горящим снопом.
– Простите, сестрица! Прощай, матушка Федосья…
Она не договорила, задохлась в дыму и пламени… Другой костер также вспыхнул…
– Кому отдал золото, сказывай! – кричал подьячий.
– Христу… Богородице… Простите, православные!
– Бог простит! Бог простит! – гудела и крестилась толпа.
– Матыньки! Ах! Глядите, глядите! Вон душеньки их летают! Матыньки! – вопил бабий голос.
– Это голуби, братцы, мотри, голуби!
– Не голуби, душеньки, ах!
Через полчаса после этого Морозова, глядя из тюремного оконца на кучи пепла, оставшиеся от костров, заметила какую-то странницу, которая рылась в золе и что-то клала в висевшую у нее на поясе берестянку…
В страннице Морозова узнала мать Меланию, которую по строжайшему указу царя напрасно искали по Москве и по Боровску…
XIX. Смерть княгини Урусовой
Три года томились в воровской земляной тюрьме несчастные жертвы религиозного невежества, или, вернее, жертвы безумия века, одного из тех эпидемических безумий, которыми последовательно страдает человечество и будет еще долго страдать в той или другой форме в силу величайшего из исторических зол, зла неведения, ибо «кто знает – прощает».
После сожжения Юстины и Иванушки из Москвы пришло повеление: вырыть новую, более глубокую и недоступную ни для людей, ни для божьего света земляную тюрьму и перевести в нее оставшихся трех узниц. Все, что еще уцелело у них, «малыя книжицы», «иконы на малых досках», даже одежду и белье, все отобрали. Старую земляную тюрьму разрушили и сровняли с землей.
Новая тюрьма была ужасна. Ниоткуда не проникал в нее ни воздух, ни луч света, ни звук, глубокая, темная, безмолвная могила! В первые же сутки, как перевели туда узниц, они потеряли возможность узнавать время, различать, день ли над ними, там, над могилой, или ночь, солнце ли светит над землей или глядит на нее темное небо своими бесчисленными звездами. Сначала они силились разграничить день от ночи, чтобы хоть знать, когда молиться им и когда спать; но это было невозможно: для них настала бесконечная ночь. Можно было бы узнавать о том, когда над ними стоит невидимый для них день, если бы им каждодневно приносили пищу; можно было бы спрашивать об этом тюремного сторожа, но он приносил им запас ржаных сухарей и воды на несколько дней и потом исчезал. Только по прошествии многого времени – не дней, они этого не различали, – только, повторяем, по прошествии долгого времени они заметили, что иногда им к сухарям прибавляли по яблоку или по огурцу, и когда они спрашивали сторожа, что это значит, он отвечал: «Ноне праздник у нас на земле, второй Спас», либо «Казанска», или: «Ноне у нас там воскресенье…»
