Смущенный царь позвал к себе Симеона Полоцкого и стал его спрашивать, хорошо ли он все это делает. Хитрый хохол сказал, что все, что делает он, царское пресветлое величество, все это хорошо, что у иноземных государей все это давно сделано.
– Почему ж многие меня за сие осуждают и не повинуются мне? – спросил царь.
– По неведению, великий государь, по темноте разума своего, – уклончиво отвечал украинец, – и еще паче потому… – Хитрый украинец остановился.
– Говори, Симеон, досказывай, не бойся.
– Потому, великий государь, что ты силою велишь делать то, что сам находишь хорошим. А человеческое сердце так сотворено, что когда Господь сказал первому человеку: «Не вкуси от плода сего древа», – он от него-то и вкусил паче. Запрещенный плод всегда сладок. А пускай сами они полюбят твое хорошее, и они с радостью примут его. А прикажешь – не послушаются, умрут, а не послушаются, зане Бог дал человеку свободную волю. Уверь его, и он послушает тебя, а ни огня, ни меча не послушает. И чем ты более будешь гнать их, мучить и казнить, тем скорее они будут нарождаться, як те мифологийные драконовы зубы. А престань их гнать, и они сами придут к тебе. Дабы пояснить твоему царскому пресветлому величеству сие примером, я укажу тебе на мою милую родину, на Украйну-неньку, как у нас оную именуют. Доколе Польское королевство не подвергало гонению нашу христианскую веру, дотоле украинские люди были вернейшими слугами Польского королевства. Егда же они попустили гонение на веру, как Малороссия свергла с себя польское владычество и подклонилась под твою державную и милостивую руку. А повели ты украинскому народу креститься двоеперстием либо воспрети говорить малороссийскою речью, чтобы говорили московскою, и Всемогущий Бог свидетель, что Малая Россия отложится от Московского государства, и будут последние горше первых…
Царь глубоко задумался над этими, как ему казалось, пророческими словами, и они долго не выходили у него из головы. Но когда он стал советоваться со своими боярами и митрополитами, то благие слова Симеона Полоцкого тотчас же вылетели из памяти. Попы и бояре затвердили ему: «Строптивого накажи», и безвольный царь опять пошел по пути наказаний.
В Боровск был отправлен Иоаким, архимандрит чудовский, уже известный нам «увещатель» строптивых. Он должен был воспользоваться постигшим Морозову несчастьем, смертью сестры. Она поражена, убита горем, она, наконец, истомлена и телом, и духом. На нее могут теперь подействовать увещания, проникнуть в ее истомившуюся душу, как благодатный дождь в разрыхленную засухами землю; осиротелая овца услышит и послушается гласа пастыря своего…
Так думали в Москве. Горда и непреклонна была боярыня в своей боярской обстановке, когда вся Москва на нее взирала и дивилась ей: было из чего набраться «жестоковыйности». Теперь не то: было когда и отчего одуматься и смириться.
Приехав в Боровск, Иоаким отправился в тюрьму в сопровождении Кузмищева. Когда дверь отворилась и подьячий вошел со свечой, Морозова поднялась было с соломы, на которой лежала: смерть сестры сломила и ее, она сама теперь стала недомогать, часто лежала, с трудом творила положенное число метаний и, поклонившись в землю, иногда не в состоянии была сама подняться на ноги, и тогда поднимала ее Акинфеюшка. Поднявшись при входе Кузмищева, она увидала, что за ним идет Иоаким с крестом в руке. Она тотчас же снова опустилась на солому, бросив на архимандрита понятный ему взгляд: что-де перед тобой и перед твоим крестом я стоять не буду.
Это несколько смутило Иоакима.
– Дочь моя… – начал он было.
– Ты мне не отец, и я тебе не дочь, – резко перебила Морозова, – али тем только отец, что в застенке на дыбу меня подымал?
– Не я подымал, подымала тебя твоя грубость великому государю, – возразил Иоаким.
– Так ты и ноне от него?
– От него.
– Знаю… Не он послал тебя ко мне, а вы, отъяв у него зрение и разум, прислали ко мне послом его безумие и слепоту.
– А ты по-прежнему грубно отвещаешь послу государеву.
– Я последую угодникам: они грубнее того отвещевали послам Диоклетиана… И ты от Диоклетиана.
Кузмищев глянул на Иоакима, как бы говоря: «Один с ней разговор, на костре». Архимандрит, однако, надеялся подействовать на непреклонную ласкою и обещаниями. Он так и начал говорить:
– Послушай, боярыня: великий государь, помня честь и заслугу дядьки своего Бориса Морозова и мужа твоего службу, хощет возвести тебя на такову степень чести, каковой у тебя и в уме не бывало.
– Невелика его честь, коли я променяла ее на сей вертеп, – указала упрямица на мрачные стены подземелья.
– Твоя была воля, боярыня.
– Не моя, а Господова.
– Господь и меня послал ноне к тебе: покорися царю, воздай кесарево кесареви…
– О, сатана! – страстно воскликнула Морозова, всплеснув руками. – Припомяни те же словеса Евангелия, ими же ты, яко собака, на Христа лаешь. Помнишь ли ты, чернец, когда Христос постился в пустыне, и приступи к нему диавол, и ят его в Иерусалим, и постави его на крыле церковном, и рече ему: «Аще Сын еси Божий, верзися отсюда долу: писано бо есть, яко ангелом Своим заповесть о Тебе сохранити Тя, и на руках возьмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу Твою…» Слышишь, чернец? Диавол заговорил от Писания! Диавол сказал Христу: «Писано бо есть»… О, фарисей! И ты говоришь от Писания о кесаре!
– Я говорю о великом государе, – заторопился смущенный архимандрит. – Он обещает тебе великую милость и честь велию, если ты…
Морозова перебила его, вскочив в нетерпении с соломы и опять опускаясь наземь.
– О, чернец! – сказала она с горькою усмешкою. – Зачем ты идешь вслед диавола? Припомяни тоже Божественное слово: «И возвед Его диавол на гору высоку, показа Ему вся царствия вселенныя в черте времянне, и рече Ему диавол: “Тебе дам власть сию всю и славу их, яко мне предана есть и ему же аще хощу, дам ю: Ты убо аще преклонишися предо мною, будуть Тебе вся…”»
Кузмищев удивленно качал головой. «Ну, баба! – думалось ему. – Любого попа за пояс заткнет». Иоаким краснел со стыда и досады.
– Так поди к царю, – продолжала Морозова уже совсем спокойно, – раскрой перед его омрачненными очами Евангелие от Луки, главу четвертую, и прочти ему от стиха первого даже до стиха четырнадцатого.
– Аминь! – громко сказала все время молчавшая Акинфеюшка.
– Скажи царю, – продолжала Морозова, – у меня здесь, в темнице, есть такое великое сокровище, какого царю не купить за все богатства. – И она указала на маленький земляной холмик, высившийся в одном углу подземелья: то была могилка ее сестры. – Я хочу лечь рядом с нею, – заключила она свои слова.
– Так это твои последния слова? – с досадою спросил архимандрит.
– Нет, не последние. Еще скажи царю: пускай он готовится отвечать пред Господом на Страшном суде, когда обыдет его сонм казненных им невинно и каждый возопиет: «Отдай мне язык мой, что ты у меня урезал», другой: «Собери кости мои и пепел от костей моих, и власы от головы моей, собери на месте костра, где ты сжег меня и пепел мой ветрам и дождям отдал…» Пусть готовит ответы всем удавленным, обезглавленным, утопленным по его повелению. Пускай и мне готовит свой ответ за моего сына и за сестру мою… А теперь иди и такожде готовься сам к ответу на суде Бога вселенского.
