Аввакум даже всплеснул руками. Морозова стояла бледная, не опуская глаз со своего учителя и с ужасом иногда взглядывая на Матвеева. Мать Мелания с потупленными глазами и с наклоненною головою, казалось, застыла от страху. И Матвеев стоял изумленный, будучи не в силах остановить страстной речи фанатика.
– Так что ж мне доложить великому государю? – удалось ему наконец вставить свое слово. – Соединишься с Вселенскими патриархами?
– Не соединюсь вовеки! – отвечал изувер. – Доложи великому государю, что мы сами за него, батюшку, умолим Господа, и за него, света, и за царицу, и за его царство. А им, грекам, какое до нас и до него дело? Своего царя проторговали туркам и нашего проглотить сюда приволоклися! Так и доложи великому государю: я, протопоп Аввакум, не сведу с высоты небесной рук, дондеже Бог не отдаст нам нашего царя, благочестивейшего и тишайшего Алексея Михайловича всея Русии.
– Напрасно упрямствуешь, – сказал Матвеев.
Аввакум вспылил.
– Упрямствую и буду упрямствовать! Слышишь, я хочу венца! я соскучился об венце! Вот уже сколько лет ищу его, а вы мне не даете. Дайте скорей! Рубите голову, надевайте на нее венец нетленный, а греховное и мерзкое туловище долой! Будет – потаскал я его: хочу один венец носить без туловища… А вы оставайтесь с туловищами да в шапках из звериной шкуры… Так и доложи – ни слова не выкидай, ни аза!
Матвеев безнадежно махнул рукой и вышел, бормоча:
– Пустосвяты!
XIII. «Глаза ангела»
Через день было второе заседание Вселенского собора.
Никон вошел в столовую избу медленно, едва передвигая ноги и тяжело опираясь на посох. Он казался угнетенным, подавленным. За день голова его посеребрилась еще более, и ему, видимо, тяжело было держать ее на плечах.
Когда он кланялся царю и патриархам, то с трудом поднимался от полу.
Царь снова встал со своего места и остановился против патриархов. Он был бледен.
– Святая и пречестная двоице! Вселенстии патриарси! – начал он дрожащим голосом. – Бранясь с митрополитом Газским, писал Никон в грамоте к Константинопольскому патриарху, якобы все православное христианство от Восточной церкви отложилось к западному костелу, – и то он писал ложно: святая соборная Восточная церковь имеет Спасителя нашего Бога многоцелебную ризу и многих святых московских чудотворцев мощи, и никакого отлучения не бывало: держим и веруем по преданию святых апостолов и святых отец истинно.
Он остановился и оглянул весь собор. Затем, возвыся голос, с особенною силою выкрикнул:
– Бьем челом, чтоб патриархи от такого поношения православных христиан очистили!
И царь поклонился до земли. Буря пронеслась по собору, застонала столовая изба. Все упали ниц со стоном: «Смилуйтесь! очистите, святейшие патриархи! снимите позор со своей Российской православной земли!»
Сотни голов лежали на земле и молились, как в церкви, громко, со стоном, с криком. Это была потрясающая картина – и Никон не выдержал, зашатался: это все стонало против него, искало его погибели.
И в этот самый момент капризная память его словно волшебством нарисовала перед ним другую картину. На полу, при слабом освещении лампады, бьется молодая женщина, хватая и целуя его ноги. Она умоляет его остаться с нею, не бросать ее, не уходить в неведомый путь, где ждет его неведомая доля. А он не внимает мольбам и рыданиям женщины: его манит этот неведомый путь, эта неведомая доля – и он уходит, оставив на полу плачущую женщину. Это была его жена… Теперь он изведал эту неведомую долю: высоко, ох, как высоко она поставила его и вон до чего довела… А не лучше ли бы было в той, прежней, скромной доле?.. Да уж теперь не воротить ее: между тою долею и этою стоят тридцать лет и три года…
– Это дело великое, – громко произнес чей-то голос, и Никон очнулся: это говорил Макарий, патриарх Антиохийский. – Это дело великое; за него надобно стоять крепко. Когда Никон всех православных христиан еретиками назвал, то он и нас также назвал еретиками, будто мы пришли еретиков рассуждать… А мы в Московском государстве видим православных христиан. Мы станем за это Никона патриарха судить и православных христиан оборонять по правилам.
Алексей Михайлович взглянул на дьяка Алмаза, и тот на цыпочках преподнес царю какие-то бумаги.
– Вот три письма, – сказал царь, – в них Никон сам отрекся от патриаршества, называет себя бывшим патриархом.
Патриархи взяли письма. Никон молчал, не поднимая головы.
– В законах написано, – громко произнес Макарий, – кто уличится во лжи трижды, тому впредь верить ни в чем не должно. Никон патриарх объявился во многих лжах, и ему ни в чем верить не подобает. Кто кого оклеветал, подвергается той же казни, какая присуждена обвиненному им неправедно. Кто на кого возведет еретичество и не докажет, тот достоин – священник низвержения, а мирской человек проклятия.
А Никон все молчал. Перед ним все валялась отвергнутая им женщина, ломая руки: «Микитушка! Лучше ли тебе будет там, без меня? Найдешь ли ты там свое счастье и спасенье?» – «Ох, нашел – нашел больше, чем искал, нашел целое царство – и потерял его, а теперь не найду и того, что было тогда, давно»…
Царь тихо подошел к Макарию Антиохийскому и подал развернутый лист и другой перевод его на греческий язык.
– Письмо Никона о поставлении нового патриарха на его место, – сказал он, кланяясь.
Макарий взглянул на лист – он раньше читал его и хорошо помнил – и передал Паисию Александрийскому. Тот взял, поднял свои мертвые, синеватые веки на лист, потом на Никона и снова опустил глаза.
Никон стоял по-прежнему безмолвно, ни на кого не глядя, и тихо качал головой, как бы отрицая все, что вокруг него происходило, или как бы созерцая никому не видимые образы.
– Когда Теймураз царевич был у царского стола, – снова начал неугомонный Макарий, – то Никон прислал человека своего, чтоб смуту учинить. А в законах написано: а кто между царем учинит смуту, и тот достоин смерти.
– Смерти, – глухо раздалось по собору.
А Никон все качал головою, как бы ничего не слыша; да он и не слышал: он был не здесь – его смущенная мысль бродила в прошлом, среди дорогих видений молодости.
– А кто Никонова человека ударил, и того Бог простит, потому что подобает так быть.
Это все говорил Макарий. При последних словах он повел своими восточными, молочно-синеватыми белками по собору и остановил их на полном лице Хитрово. Хитрово вспыхнул. Макарий встал и осенил его крестом, а потом снова перенес свои белки на царя, стоявшего рядом с Никоном в положении подсудимого.
– Архиепископа Сербского Гавриила били Никоновы крестьяне в селе Пушкине, и Никон обороны не дал, – продолжал свое обвинение Макарий. – Да он же, Никон, в соборной церкви, в алтаре, во время литургии, с некоторого архиерея снял шапку и бранил всячески за то, что не так кадило держал. Да он же, Никон, на ердань ходил в навечерии Богоявления, а не в самый праздник, – и то ему, Никону, вина!
