А тут новые зрелища: «двуперстников» да «сугубоаллилуйцев» стали возить в Чудов из разных монастырей да острогов. Есть на что поглядеть! Одни юродивые каких колен не выкидывают Христа ради во время этих процессий! Один Федя божий человек чего стоит! А Афанасьюшко слезоточивый и слезонеиссякаемый, кладезь божественный?!
Сегодня прошел слух, что Аввакума протопопа, великого учителя веры, повезут на собор Вселенских патриархов. Москва заволновалась. С утра народ валил к Кремлю: и молодцы рядские, и черная сошка, и посадские малые людишки, и почтенные бородачи гостиной статьи, любившие потолковать о двуперстном и ином, богомерзком, сложении, и о треклятой «трегубой аллилуйе», и о «хождении посолонь», и о «метании поклонов», именно все о таких высоких предметах, на которых мир стоит, – все это толкалось и гудело по Красной да по Соборной кремлевской площадям. «Осрамит их Аввакумушко-свет – осрамит всех!» – слышались голоса. – «Где не осрамить! – осрамит! Куда им, арапам, этакую святость-то понять – аллилуйю-то нашу матушку либо персты-те! В едином, чу, персте спасенье, в двух перстах, чу, этому спасенью и сметы нету, а в трех, чу, перстах – пагуба, ад кромешной». – «Что и говорить!.. а хуть бы насчет этого самого аза, что они, еретики, у Христа отняли! И как их громом не убило! Шутка ли! сказано: “Сына Божия, рожденна, а не сотворенна”; а они злодеи, этот аз-от у Христа украли – говорят: рожденна, не сотворенна… А? не злодей ли!» – «Братцы! – слышится меж молодцами из рядов. – Христа обокрали!» – «Что ты!» – «Пра! аз у Его украли!» – «Батюшки! где украли? али церковь подломали?» – «Подломали – у Спаса на Куличках»…
– Везут! везут! – закричали дальнейшие группы. Рядские молодцы, забыв свой испуг насчет того, что, как вот сейчас сказывали сами хозяева, старые купцы – что Христа-де обокрал кто-то, аз у Него, Батюшки, злодеи уворовали, а что это за аз такой, молодцы не знали: не то риза золота, не то венчик с камнями самоцветными, как вон на Иверской Матушке, – молодцы, забыв про этот неведомый аз, со всех ног метнулись туда, где кричали: «Везут! везут!»
Действительно, из-за голов толпы показалась дуга, перевитая кумачным поясом, а в просвете под дугой, выше лошадиной головы, проглядывала седая человеческая голова, не покрытая шапкой, постоянно кланявшаяся направо и налево. Это везли Аввакума. Он ехал, стоя в санях, опираясь левою рукою на плечо стрельца, сидевшего за кучера, а правую подняв высоко над головою с вытянутыми указательным и середним пальцами. Вокруг саней, запряженных в одну лошадь, шли стрельцы с ружьями и с испугом и благоговением смотрели на конвоируемого ими арестанта. Лицо Аввакума дышало фанатическою энергиею. Седые, остриженные под чуб волосы, стоявшие стоймя, казалось, кричали вместе с широко раскрытым ртом, из которого в морозный воздух вместе с выкрикиваниями вылетал пар клубами. Неровно выстриженная седая борода делала это странное лицо еще более изуверским.
– Православные! – слышалась издали неистовая проповедь фанатика. – Не покоряйтеся троеперстному сложению!.. троеперстное сложение – еретицкое: его выдумали хохлы с турскими наемниками да арапами!.. Троеперстное сложение – антихристова печать, геенна огненная, огнь неугасимый, плач и скрежет зубов!.. Креститеся вот как, православные! вот как – истово.
И рука с двумя вытянутыми пальцами поднималась еще выше и торчала в воздухе, как знамя. В толпе также поднимались и размахивались руки с протянутыми двумя пальцами и ожесточенно колотили по лбам, животам и по плечам гостиных людей и рядских молодцов. Головы также неистово встряхивались, и ропот одобрения и благоговения все более и более усиливался. Все толпились взглянуть на великое светило старой, истинной веры.
Когда толпа несколько пораздвинулась по мере движения саней, то вперед показалась фигура пляшущего мужика. Без шапки с полуседою всклокоченною головой, с растрепанною бородой с проседью, в одной, длинной, как у татарина, синей канифасной рубахе, без пояса, без штанов – мужик босыми ногами мял снег, выплясывая по замерзлой земле. Несмотря на мороз и на не по сезону легкий костюм пляшущего, с лица его катился пот градом. Лицо это выражало смесь дикости и наивного добродушия.
– Веселыми ногами… скакаша, играша… людии Божии святии! – приговаривал пляшущий. – Веселись, православные! ноне у нас праздник – свадьба – веселие! Аввакумушко, светик наш, ноне венчается! Берет он себе невесту прекрасную, жену богатую, свет-матушку Аллилуйю Сугубую… А венец-от он берет краше венца царского – венец мученический… Веселись, православные!.. Веселыми ногами скакаша, играша… Эх, ну!
– Господи! ишь его, как веселится Федя божий человек…
– Святая душа – и мороз его не берет: без портов и босиком радуется.
– Федя божий человек, а Федя! – обращается к пляшущему купчина. – Ты что без порток?
– Так надоть! – отвечал юродивый, дико глядя на купчину. – Христос без порток ходил…
– Ай-ай-ай! ну и отрезал же! – дивились гостиные люди. – Оно и точно: Христос штанов не носил, как малые дети, ангелы невинные, так и они, святые люди… Ну!
А Аввакум, медленно двигаясь на своих дровнях, как на триумфаторской колеснице, продолжал выкрикивать благим матом: «Вот так крестись, православный народ, вот так. А еретикам не покоряйся, аллилуйю не трегубь! Дионисий Ареопагит говорит: со ангелы славословим тако: “аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!” А не трегубо лаем, что псы по римскому распутству… Не покоряйся еретикам!»
Народ и испуганно, и благоговейно смотрел на фанатика. А юродивый продолжал отплясывать, от скоков и кружения переходя вприсядку.
– Што ты, где ты! што ты, где ты! Не обуты, не одеты!
Вдруг он остановился, закрыл лицо руками и заплакал.
– О-о-о! спаси и помилуй, Господи, великого государя царя и великого князя Лексей Михайлыча всея Русии! О! спаси его от троеперстного сложения, помилуй его от трегубой аллилуй! о-о! – причитал он жалобно.
– Спаси, Господи, раба Своего, великого государя, и отврати лицо его от погибельной пестрозвериной ереси Никонишки окаянного, сатанина внука! – возглашал со своей стороны и Аввакум. – Молитесь, православные, за великого государя!
В это время впереди послышался звон цепей, визг по снегу полозьев. Показались вершники на конях и в высоких шапках. На морозном солнце блеснул высокий, чистый, как зеркало, кузов кареты. Солнце заиграло на позолоте кареты, на стеклах и на серебре лошадиной сбруи.
– Боярыня Морозова едет во дворец, – послышалось в толпе.
Морозова ехала с обыкновенною своею пышностью, шестеркою богатых коней, окруженная сотнею челяди. У окон кареты, на боковых крыльях, стояло по юродивому. В руках у них были мешки с деньгами, которые они тут же и раздавали народу.
Поравнявшись с санями Аввакума, карета Морозовой остановилась, шибко зазвенев цепями, которыми украшена была богатая наборная упряжь из кованого серебра. Остановились и сани. Из окна кареты, из-за уголка приподнятой зеленой тафты, выглянуло хорошенькое личико боярыни.
– Здравствуй, матушка Федосья Прокопьевна, дочушка моя духовная! – закричал протопоп. – Венчаться еду во дворец, благослови жениха, светик мой, будь посаженой матерью.
