Морозова выпрямилась. Ласковые, отчасти робкие и застенчивые глаза ее сверкнули. Сверкнули и глаза Акинфеи.
– Ах, дядюшка! – как бы с досадой воскликнула первая. – Люблю ли я сына? Видит бог, люблю и радею о том, что полезно телу и душе его. А чтобы мне из любви к сыну повредить душу свою или, сына своего жалеючи, отступить благочестия, сохрани меня Сын Божий от такова напрасного милования!
И она истово, широко перекрестилась.
– Безумная! – пробормотал старый Ртищев.
– Не безумная, дядюшка! – страстно возразила молодая барыня. – Не хочу, щадя сына своего, погубить себя. Если вы замышляете сыном отвлечь меня от Христова пути, то я скажу вам: слушайте, выведите, коли хотите, сына моего Ивана на позор, отдайте его, дабы устрашить меня, псам на растерзание… О! Коли даже увижу красоту его, терзаемую псами, и тогда не помыслю отступить от веры и благочестия. До конца пребуду в вере Христовой, и если сподоблюсь вкусить за нее смерть, то никто не может исхитить сына из рук моих!
Говоря это, Морозова преобразилась: ее никто не узнавал… Куда девались ее кроткость, мягкость, застенчивость! Грудь ее высоко поднималась из-под фаты, голос звучал силой, страстностью… Аннушка Ртищева стояла бледная, с дрожащими губами…
– Взбесилась, чисто взбесилась, – бормотал старик, – это сущий Стенька Разин…
– Дядюшка! – как бы опомнившись, сказала тихо Морозова. – Стенька правды искал… Он бедных не обижал… Никон хуже Стеньки…
Ртищева точно что ударило: он даже отшатнулся от этих слов…
– Светы мои!..
В дверях показалась рыжая, метлой, борода и испуганное веснушчатое лицо…
– Ты что, Иванушко? – встрепенулась Морозова.
– Волки идут, боярыня, – торопливо отвечала рыжая борода, – охте нам!
– Али посылка?
– Посылка, боярыня… Сичас Степанида Гневная прибежала от царицыных сенных девушек: отай, наказывала царица, посылка-де к тебе будет…
– А кто в посылке? – спокойно и даже гордо спросила боярыня.
– Акимко, архимандритко чудовской, да Петрушка ключарь…
– Вот тебе и дождалась! О, господи, – отчаянно взмахнул руками Ртищев, хватаясь за свою седую голову. – Дождалась!
Молодая боярыня выпрямилась… Все стихло: только слышно было, как за галереею ветер шумел в верхушках лип, и Морозовой чудились в шелесте листьев слова, слышанные ночью:
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка…
На крыльце послышались шаги и сморкание, по правилам Домостроя то шли «волки»…
XIX. Аввакум в Пустозерске
Морозова вступила наконец в открытую борьбу с царем Алексеем Михайловичем.
– Тяжко ей бороться со мною… один кто из нас одолеет, – сказал царь глухо, когда ему доложили, что молодая боярыня осталась непреклонна.
Где же был тот, во имя которого русская женщина затеяла борьбу с силою, могущество которой не могли сокрушить ни татары, ни поляки? Где был учитель, вослед которого пошла русская женщина, досель безмолвно покорная «закону», от кого бы он ни исходил: в семье – от мужа и отца: «грозен свекор-батюшка», в государстве – от предлежащей власти?..
Он был далеко, на глубоком, почти недосягаемом севере Русской земли: он был в ссылке…
Вся жизнь этого необыкновенного человека была ссылка, земляная тюрьма или сруб, кандалы и истязания, и везде при этом проповедь, проповедь, дерзкая, неустанная проповедь…
– Не почивая, аз, грешный, прилежа в церквах, и в домех, и на распутиях, по градам и селам, еще же и в царствующем граде, и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию годов с полтретьядцать, – рассказывал он о себе впоследствии.
А вот скорбный лист его истязаний, когда он был еще молодым попом, когда еще не попал в Москву в справщики, то есть в число редакторов новоиздаваемых церковных книг.
– У вдовы начальник отнял дочерь, – рассказывает он об этих истязаниях «правды ради», – и аз молил его, да сиротинку возвратить к матери. И он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю – у церкви пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки оживе Божиим мановением, и он устрашися, отступился мне девицы. Потом научил его диавол: пришед в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву в то время говорю… Каково времечко!..
– Таже ин начальник во ино время на мя рассвирепел. Прибежал ко мне в дом, бил меня и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань его крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки с двемя малыми пищалями и близ меня быв, запалил из пистоли, и Божиею волею порох на полке пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ее на землю, и из-за другия паки запалил также, и Божия воля училинила также: и та пищаль не стрелила. Аз, прилежно идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил его и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рек: «Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!» Посем двор у меня отнял и меня выбил, все ограбя, и на дорогу хлеба не дал. В то же время родился сын мой Прокопий, который сидит с матерью в земле закопан (в земляной тюрьме). Аз же, взяв клюшку, а мати – некрещеного младенца, побрели, аможе Бог наставит, и на пути крестили, яко же Филипп каженика древле…
Каковы люди! Воеводы, отгрызающие пальцы у попов!
– Таже ин начальник на мя рассвирепел: приехал с людьми ко двору моему, стрелял из луков и из пищалей с приступом. И аз в то время молился с воплем ко владыке: «Господи! Укроти его и примири ими же веси судьбами». И побежал от двора, гоним Святым Духом. Тоже в нощь ту прибежали от него и зовут меня со многими слезами: «Батюшко! Евфимий Степанович при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, и сам говорит: дайте мне батьку Аввакума, за него Бог меня наказует». И я чаял, меня обманывают… Ужасеся дух мой во мне, и се помолил Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матери моея и от небытия в бытие устроил; аще меня задушат, и Ты причти мя с Филиппом, митрополитом Московским; аще зарежут, и ты причти мя с Захариею пророком; аще в воду посадят, и Ты, яко Стефана Пермского, паки освободиши мя!»
«Задушат»… «зарежут»… «в воду посадят»…
– Помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоредь. Аз же совлекся к Москве, и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевце-Повольском. И тут пожил немного, только восемь недель. Диавол научил попов, и мужиков, и баб: пришли к патриархову приказу, где я дела духовные делал, и вытащили меня из приказа, собранием человек с тысячу и полторы их было, среди улицы били батожьем и топтали, и бабы били с рычагами. Грех ради моих замертво убили и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошади умчали в мой дворишко; а пушкарей воевода около двора поставил. Людие же ко двору пристают, и по граду молва велика, наипаче же попы и бабы, которых я унимал от блудни, вопят: «Убить вора, б…а сына, да и тело собакам в ров кинем!»
