В это время по двору проходил тот высокий согбенный монах, который кланялся в окно Никону и которому этот последний погрозил клюкой.
– Отец строитель, отец Исайя, подь сюда! – закричал ему Никон.
Длинный, сухой монах, со строгими глазами и с тонкою бородою развилками приблизился и подошел под благословение. Никон повертел у него перед глазами рукою с четками и еще более насупился.
– Кто у вас научил его называть меня идолом сидонским? – ткнул он на Ларку.
– Идолом сидонским? – изумился длинный монах.
– Да, Астартом, его же невегласи за бога почитали.
– Не вем, святой отец, – пожал плечами длинный монах.
– Как не ведаешь-ста! Ноне ночью ко мне в келью чертей напустили, а этот меня Астартом, идолом сидонским, сейчас дважды назвал. А!
Длинный монах не знал, что отвечать. Серые моргающие глаза его быстро скользнули по глазам Шайсупова, и по лицу обоих пробежала мимолетная лукавая улыбка.
– Ты слыхал, князь Самойло, как он называл меня Астартом? – обратился старик к Шайсупову. – А? Слыхал?
– Не знаю…
– Как не знаешь! Ты тут стоял…
– Стоять стоял, святой отец, да, кажись, не слыхал такова мудреного слова… Да я его, признаться, и не выговорю.
Всем было неловко. Несчастный поварок только хлопал своими невинными глазами.
– А Ларке такое слово как выговорить, не вем, – изумлялся инок Исайя.
– То-то не вем! А он так и сказал: «Добр Астарт…» А в древнем писании идол был некий, сидонский, Астарт, и которые его за бога почитали, приглашали: «Добр Астарт», – пояснял Никон все с той же горячностью. – А я не идол, не Астарт, а христианин.
Исайя только пожимал плечами, а Шайсупов кусал губы, чтоб не засмеяться.
– А ну-кось, Ларивон, скажи-тко оное слово, – обратился он к несчастному Ларке.
Тот молчал.
– Сказывай, говорят тебе!
– Како слово? – спросил Ларка.
– Да что отец-ать святой сказывал.
– Не знаю такова слова.
Шайсупов вскинул на Никона своими лукавыми глазами, которые казались совсем добрыми, простодушно-наивными.
– Прости его, Бога для, святой отец, – заговорил он ласково, – прости на сей раз ради завтрева, ради праздничка Божия… Може, что он и сказал своею дуростью, так прости для Бога.
– Не вмени ему во грех, святой отец, – просил и Исайя, – может, бес попутал.
– А, поди, сам бес-ат и словцо оное шепнул, а не Ларка, – пояснил Шайсупов.
– Я ему питимью за это наложу нарочитую, – прибавил Исайя.
– Ну, ин быть по сему! – смягчился наконец старый упрямец. – Только смотри у меня, осетринку не перепарь… да чтоб лучку, и перчику, и сольцы в меру…
– Добро-ста, – обрадовался Ларка и даже мотнул головой.
Но не тут-то было! Никон даже привскочил своими больными ногами, его опять чем-то ошпарили, и голова ходенем заходила…
– Слышите, слышите! Опять Астарт! – кричал он и стучал клюкой. – Что ж это будет? Я ноне же великому государю напишу. Я буду бить челом, чтобы великий государь велел розыск учинить над Кирилловым и Ферапонтовым монастырем, откуда оное повелось, чтоб в святые обители бесов напущать да православных христиан сидонскими идолами именовать… Великий государь велит сыскать…
«Розыск» – это было странное в то время слово: тогда «искали» не глазами, не расспросами, а «пыткой», плетьми, кнутом, дыбой да огнем… «Допрос», «испытание», «пытка» – это одного корня слова: кнут да жаровня чинили допрос…
И инок Исайя, и пристав князь Шайсупов испугались угроз Никона… Он накличет на них неминуемую беду: все без вины будут виноваты. Надо чем-нибудь умилостивить рассвирепевшего старика…
– Отец святой! Смилуйся! Вели смирить парня! – взмолился Исайя.
– Смири его, как поволишь, и я стрельцов дам, – предлагал свои услуги пристав, желая защититься чужою спиною.
– Накажи его, отец святой, поучи.
– Поучи Бога для… он перестанет дуровать.
А тот, кого советовали «поучить», «смирить», по-прежнему смотрел недоумевающе… «Блажь-де нашла на старика… не впервой его клюке гулять по моей спине, что ж!»
– Так велишь смирить, святой отец? – умолял Исайя.
– Что мне смирять! Я старец смиренный… смиряйте вы, а я великому государю отпишу, – не унимался упрямец.
Пристав и Исайя переглянулись.
– Что ж, князь Самойло, вели давать плетей, – сказал последний.
Шайсупов свистнул, как Соловей-разбойник. На свист из-за угла стрелецкой избы вышли два стрельца.
– Плетей давай! – крикнул Шайсупов.
Бедный поварок упал на колени и тянулся к ногам Никона, чтобы хоть ухватить и поцеловать полу его подрясника.
– Прости… не буду…
– Не трожь, не трогай ног! У меня ноги больные! – кричал упрямый старик, отстраняясь.
– Не буду идолом звать, о-о!
Подошли четыре стрельца и молча глядели на эту сцену. У двоих из них в руках было по плети, узловатые московские чудовища, младшие сестрички кнута-батюшки: «Плеть не кнут, даст вздохнуть; а батюшка-кнут не даст и икнуть…»
– Ну-ну, сымай рубаху, не нежься, сымай! – поощрял пристав. – Сымай-ка рубашечку.
– И порки, – пояснил Никон.
Стрельцы стали раздевать поварка, развязали и сняли фартук, расстегнули и сняли подрясничек, рубаху…
– Ишь ты, почет какой, ризы сымают, – шутил пристав, – кубыть патриарха.
Никон сердито глянул на шутника.
– Мотри, Самойло… и в дыры муха падает, – проворчал он.
Поварок стоял совсем голый и ежился. Только нижняя часть худого, белого, как у женщины, тела не была обнажена.
– Порки долой! – не унимался развоевавшийся старик.
Поварок с досадой, торопливо спустил нижнее белье и повернулся спиной к своему мучителю.
– Чево ж ты смотришь, чернец?! – накинулся этот последний на Исайю.
Исайя стоял, ничего не понимая, и молчал.
– Твое дело, вели класть, – командовал старик. – Да одежду под голову.
Поварок не сопротивлялся, уже он знал Никона. Да и сечение в то время было делом обыденным: «хлеб насущный», «каша», только «березовая», «баня», «горяченькая», «припарочка» – вот синонимы сеченья…
Положили поварка. Один стрелец сел верхом на голову, другой на ноги. Поварок только сопел да как-то старался втянуть в себя то, что особенно выдавалось, как будто можно было сделать это…
Стрелец, сидевший на голове, казалось, никак не мог усесться ловко и ерзал.
