– Не души, – протестовал чуть слышно оседланный.
– Чево разиня рот стоишь! – напоминал старик Исайя его обязанности.
– Валяй, ребята! – распорядился Шайсупов.
Удары посыпались на обнаженные части белого тела, которое сразу стало багроветь полосами. Несчастный поварок то глухо кричал, то грыз зубами свою одежду и задыхался…
Никон смотрел, тряся головою и шевеля губами, и считал удары на четках, как он считал на них «метания», земные поклоны…
– Не зови меня идолом сидонским, не зови Астартом… я благодатию Божиею христианин…
А белое тело все багровее и багровее… Несчастный, забив себе рот рубахою, уж и не кричит… Четки перебраны уже до половины.
– Стой! Будет! – удовлетворяется наконец бывший божиею милостию великий патриарх.
Поварок встал и дрожащими руками облачается… Руки не попадают куда следует… Волосы повыдергались из косенки и падают на лицо… Одевшись кое-как, он кланяется до земли своему мучителю…
– Добро… поучили… не будешь больше меня идолить, – поучает этот последний.
Шайсупов и Исайя переглядываются, поводя руками.
– Ну, подь теперь, стряпай… Да помнишь, что я тебе заказывал ноне? – говорит старик как ни в чем не бывало. – Не забыл? А?
– Не забыл-ста, – пробормотал несчастный дрожащими губами.
– Да осетринку-то не засуши, да лучку, да сольцы в меру…
– Добро-ста…
И опять трясущаяся голова заходила ходенем и застучала клюка об рундук…
– Опять за свое! Опять добр Астарт!..
Шайсупов не вытерпел и покатился со смеху, держась обеими руками за живот…
– Ой, батюшки! Ой, Ларка! Ха-ха-ха! Умру! Ох, святой отец, ой, ой, ой! – заливался он.
– Что ты! Что ты! Обезумел!
– Ха-ха-ха! Ох, батюшки, родители мои! За что вспороли малого.
Все смотрели на хохочущего пристава с удивлением. Даже высеченный поварок улыбался сквозь слезы.
– Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!
Никон еще более рассердился на такое произвольное толкование.
– Что ты меня учишь, стрелец! – накинулся он на пристава. – Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…
Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в это время не показались в воротах возы, нагруженные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.
Старик замахал клюкой.
– Подавай сюда, к крыльцу вези!
Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрел за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал. Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» – говорили лукавые глаза.
II. У Никона гости
Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему все необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл все на свете и свое прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: семга да сижки, икорка да сметанка, вишни в патоке да яблоки в меду, язи да лещи, да теша межукосная, да грибки… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною черною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил все про корм и жалованье и даже плел царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.
И теперь, когда он сидел на крыльце и, тряся головой, кряхтел, лицо его выражало, что он вот-вот на кого-нибудь сейчас накинется, на кого – это ему все равно, только бы поозорничать да выкричаться, благо ему всю ночь черти спать не давали, а просто старику не спалось, и в голову лезла всякая дрянь…
Один воз подъехал к крыльцу. Сморщенный и черный, как груша на лотке, монашек, который вел клячонку в поводу, низко поклонился и подошел под благословение…
– А ты прежде покажь, что привез, доброе ли, а тогда и суйся под благословение, – сразу обрезал его озорной старик.
Монашек попятился. Исайя, кликнув чернеца от другого воза с сеном, стал развязывать рогожу, покрывавшую воз. Этот другой чернец тоже сунулся было под благословение, но Никон прогнал его клюкой…
– Сено-то у тебя все гниль да бурьян… леших чертей им кормить разве, – ворчал он.
Развязали первый воз.
– Что в плетешке там? – воззрился старик.
– Грибки, святой отец: рыжики да белые, – смиренно отвечал морщенный монашек.
Никон, опираясь на клюку и кряхтя, встал, подошел к возу и стал клюкою ковырять связки сушеных грибов.
– Ишь, грибешки каки! Все скаредные! – ворчал он и, вздев на клюку одну связку, тыкал ее в нос то иноку Исайе, то Шайсупову.
– Ишь, скареды, с мухомором все!
– Помилуй, святой отец! Грибки, как есть, знатные, – защищался Исайя.
– Велика их знатность! На, нюхай, князь, – тыкал старик грибами в нос Шайсупову. – Гниль одна…
– Ничево, запашок, как следует, хорош запах, – одобрял грибы пристав, лукаво улыбаясь.
– То-то запашок! Смердятина одна! – брюзжал старик. – И свиньи жрать не станут…
Грибы осмотрены наконец и охаяны на чем свет стоит. Дошла очередь до других запасов.
– А тут что? – тыкала клюка в полог.
– Тутотка рыбка сушена да вялена, тешечка межукосна, вязижка в пучочках, – пояснял Исайя.
– А ну, покажь.
Развертывается полог, показывается рыба.
– Ишь, сушь какая! – накинулся старик и на рыбу. – Голова да хвост только, а рыбы нету…
– Помилуй, святой отец, как голова да хвост! – всплеснул руками Исайя.
– А это что! Видишь?
И клюка действительно тыкала только в головы да в хвосты.
– Голова да хвост, всё хвосты…
– Господи! Да рыба-то цела, не резана, куда ж туловам у ней деться? – вопил Исайя. – Вот оне, целы рыбки, всем телом…
– Али у рыбы тело! – накинулся старик на неудачное слово. – Так у рыбы тело?
Исайя молчал и только моргал глазами. Шайсупов кусал губы.
– Тело у рыбы? Сказывай, князь! – набросился Никон с экзаменом на пристава. – Тело? А?
