Он горько задумался. Полуосвещенная от востока массивная фигура его, опиравшаяся на клюку, сама изображала подобие надмогильного памятника, поставленного у креста…
– А теперь что я, что Никон патриарх? Инок худый, монашишко, аки заяц, псами затравленный, притча во языцех… И забыт я, и презрен… О Господи!..
Наклоненная голова его, словно от острой боли, закачалась из стороны в сторону.
– Боже, Боже мой! Вскую мя еси оставил! О-ой! – стонет несчастный старик.
Предрассветный ветерок шевелит седыми прядями волос, спустившимися на плечи… Стоящая у креста фигура вырисовывается все отчетливее и ярче.
– Се мой крест, Господи! Душу мою распяли на кресте сем, прободена душа моя, прободена до смерти… А за что? За гордость мою…
Он опустился на колени и припал головой к земле… Плечи судорожно вздрагивали…
– Святейший патриарх, что с тобой! Зачем так убиваться? – послышался вдруг голос из-за креста…
И над Никоном наклонилось круглое безбородое лицо.
– Встань, святейший патриарх… Посмотри, утро уж настало, а ты и не спал посямест…
Это был старец Мардарий… Он помог старику приподняться с земли и повел его к кельям. Никон повиновался…
– За гордость, за гордость, – бормотал он сам с собой, – и патриаршества лишен, и сон взяли, вместе с белым клобуком сняли сон с головы, боже, боже!..
IV. Баклан и Киликейка
Сон, которого напрасно искал Никон, сам пришел к нему непрошеный.
Слезы, которых давно не знал старик, облегчили его, и он, воротившись от креста в свою келью и как бы отдавшись на волю Бога, уснул крепким, здоровым сном, который давно уже не посещал его. Сон перенес его в далекое прошлое, в молодые годы, когда на плечах его еще не лежало тяжелое величие сана и когда вокруг него бегали и ласкались курчавые белокуренькие мальчики, его дети, а пучеглазая красавица жена расчесывала и целовала роскошные волосы своего ненаглядного свет Микитушки… Что за глаза! И проснувшись уже не рано, бодрый и как бы обновленный, он припоминал и этот сон, и эти милые глаза, которые потом, в годины величия и славы и в минуты горчайшие в его жизни, являлись к нему откуда-то, как «глаза ангела».
Воспоминание о беседе с казаками, которая вчера заставляла его ощущать тайный страх, теперь оживляло и ободряло его, вливая смутную, но сладостную надежду в сердце, уже было переставшее биться надеждами, надежду, что, быть может, на закате дней его, как та мифологийная птица, о которой он читал в некоем древнем сказании, из пепла, возродится его вторая молодость и он еще услышит, как будут гудеть во сретение ему бесчисленные колокола всех сорока сороков церквей московских, а Тишайший царь Алексей Михайлович будет идти перед ним, Никоном, восседающим на «жребяти осли», и кланяться ему перед всем народом… И посреди этого великого сонмища он опять увидит, как в числе тысяч и тем глаз народных будут глядеть на него и «глаза ангела»…
Размягченный и сонным видением, и этими сладостными думами, он подошел к окну и открыл его. Белое озеро сверкало как сталь, отражая в себе и голубое небо, и темную рощу. В душную келью врывались струи воздуха, напоенные ароматом зелени.
Вдруг он увидел, что какая-то огромная птица на длинных ногах и с длинным, как у цапли, клювом, усевшись на край рыбной сажалки, таскает из нее своим безобразным клювом самую лучшую рыбу и безжалостно проглатывает.
– Что это? Бес во образе птицы! – удивился он и встревожился. – Цапля не цапля, баба не баба-птица… сказать бы – журавль, так нет… Бес, видимое дело, бес, – изумленно бормотал он.
Он протер свои глаза, перекрестился, послал крестное знамение по направлению к этому бесу-птице… Нет, сидит и таскает лучшую, отборную рыбу…
– Бес, бес проклятый!.. Все это кирилловские старцы напустили на меня легион бесов… Вот я же ему дам.
Он торопливо пошел за перегородку, в свою спальную келейку, где у него над постелью висела на стене пищаль. Сняв ее со стены, он осмотрел курок, кремень, затравку, потер ногтем большого пальца об острие кремня, примял тем же ногтем порох на затравке, перекрестил и кремень, и затравку, и дуло пищальное и, шепча какую-то молитву, торопливо подошел к окну, выходившему к сажалке…
Птица-бес продолжал сидеть на краю сажалки и таскал рыбу… Вот он вытащил молоденького сижка. Рыба встрепенулась и выскользнула из клюва, но упала не в сажалку обратно, а в озеро…
– Ах, проклятый! Всю рыбу мою извел…
Старик примостился на колени, положил ствол пищали на подоконник, приложился правой щекой к прикладу и закрыл левый глаз…
– Господи! Помози на беса… Архистратиг Михайло! Порази нечистого…
Птица-бес нацелился, еще что-то клюнул носом, вытянул шею…
Грянул выстрел, и птица, взмахнув крыльями, перевернулась и опрокинулась в сажалку…
– Угодил… угодил… поразил беса! – радостно шептал старик, поспешая из своей кельи к сажалке…
Птица трепыхалась на поверхности воды. Старик торопливо взошел на мостик, приблизился к самой сажалке.
Странная птица, распластавшись на воде и болезненно трепыхаясь, при приближении Никона подняла свою гусиную голову с огромным, щелкающим клювом… Злые, не то серые, не то зеленые, глаза смотрели прямо в глаза Никона.
– Бес… бес… заклинаю тебя именем Божиим, – бормотал старик.
Птица силилась подняться… Никон ударил ее клюкой…
– Аминь-аминь, рассыпися!..
Но бес не рассыпался. На выстрел из монастыря высыпала братия, стрельцы, князь Шайсупов, казаки и старец Мардарий. Все торопились к сажалке.
– Чтой-то? В ково он стрелил? Ково бьет? – изумлялись стрельцы.
– Ай да святейший патриарх! Ай да казак! Стрелять умеет! – дивились казаки.
– Атаман! Одно слово, атаманушка! Любо!
– Ково зашиб, святой отец? – спрашивал Шайсупов.
– Беса, самово беса, князь Самойло! – взволнованно отвечал Никон, силясь попасть клюкой по птице и подтащить ее к себе.
– Да где он взялся, идол? Откелева? – изумлялся пристав.
– Кирилловские напустили… из самово аду прилетел…
– Да как ты увидал ево?
– В окошко… он рыбу из сажалки таскал…
– А ты его пищалью?
– Помог Владыка…
С трудом Никону удалось пригребсти к себе раненую птицу, которая, по-видимому, обессилела и от потери крови, и от патриаршей клюки, что усердно колотила мнимого беса… Нагнувшись, Никон схватил птицу за крыло и поднял. Птица рванулась, подняла голову и долбанула клювом старика в руку…
– Ах, проклятый, чур-чур меня! Свят-свят-свят!..
Никон бросил ужасную птицу. Казаки засмеялись.
И Шайсупов не утерпел, рассмеялся.
