В тот день, когда весь город узнал, что страшная мегера, похитительница детей и соучастница столь многих преступлений, была не кто иная, как маркиза де Босежур, квартал, где жил бывший член городского правления, пришел в небывалое волнение.
Как только горемыка вышел на улицу, на него со всех сторон посыпались безжалостные крики:
– Маркиз! Твою жену нашли!
Бедолага подпрыгнул на месте и спросил:
– Где?
– В Бланкфоре. Теперь она в тюрьме, ей отрубят голову.
После этих слов несчастный старик резко выпрямился и рухнул без чувств на мостовую.
В падении он разбил себе голову и его гонители, в чьих душах злые шутки тут же уступили место жалости, унесли его домой.
Позвали докторов. Долго, очень долго старик находился между жизнью и смертью. Но наконец все же пришел в себя и – странное дело! – исцелился от умопомешательства.
Вот почему 19 мая 1816 года, в тот самый день, когда Матален получил записку Меротт, маркиз выхлопотал разрешение навестить в тюрьме жену.
Когда он переступил порог темницы, Фелисите его даже не узнала.
– Мадам! – обратился он к ней. – Я маркиз де Босежур.
Фелисите в ужасе отпрянула.
– Надеюсь, вы не думаете, – спокойно продолжал бывший член городского правления, – что я позволю взойти на эшафот женщине, носящей мое имя.
Не дожидаясь ответа, он вытащил из-под накидки пистолет и выстрелил презренной Фелисите в голову.
Вот почему Матален так и не узнал, кем была та женщина, которая когда-то ударила его кинжалом.
Чуть позже у нас еще будет возможность поведать об этом читателям.
Часть вторая. Высокая Кадишон
I
Человека ждала смерть.
23 июля 1825 года подступы к Интендантству на плас де ла Комеди и пустырь, по которому в те времена проходили крепостные рвы Шато-Тромпет, заполонила огромная толпа.
Постепенно становясь все плотнее, она доходила до Королевского сада, на месте которого ныне вырос Ботанический сад.
На его лужайках выстроился в каре
[23] полк инфантерии. Гренадеры были облачены в восхитительную, неподражаемую форму времен Первой Империи: облегающие белые рейтузы с черными гетрами, доходившими до середины бедер, приталенные мундиры и огромные медвежьи шапки.
Каре состояло только из трех сторон, четвертой не было. Вместо нее виднелся лишь невысокий столб, перед которым должен был встать приговоренный к смертной казни. Старые солдаты, застывшие по команде «ружье к ноге», мрачно взирали на происходящее. Многие то и дело покусывали ус и время от времени что-то ворчали. Офицеры с бледными лицами в тревожном ожидании вышагивали взад-вперед. Давно уже в Бордо не казнили солдат местного гарнизона.
Проступок, совершенный тем, кого сегодня должны были расстрелять, был не такой уж и страшный, но военный трибунал вынес ему суровый приговор, чтобы искоренить проявления недисциплинированности, значительно участившимися в последние полгода.
Любопытство этой огромной толпы, собравшейся поглазеть на казнь, больше всего возбуждало то обстоятельство, что Жан-Мари Кадевиль, приговоренный к смерти, был жителем Бордо. Он родился на улице Меню, в приходе Сен-Мишель, не знал ни матери, ни отца, но несмотря на это состоял в родстве со многими обитателями этого многолюдного квартала.
И если мы скажем, что поприсутствовать при страшной развязке в этот новый район Бордо пришли не только завсегдатаи подобного рода зрелищ, но и весь Сен-Мишель, это вовсе не будет преувеличением.
Даже знатные господа, и те изъявили желание посмотреть казнь, доставив себе варварское удовольствие, потому что на обочине дороги, шедшей вдоль окружавших Интендантство рвов, выстроились фиакры – в количестве, которого в Бордо и заподозрить было нельзя. Но странное дело! Шторки всех этих экипажей были опущены, из-за чего в адрес их седоков звучали шуточки, а порой и ругательства.
Некоторые даже боялись, что присутствие этих экипажей помешает им увидеть кортеж с приговоренным, и вслух выражали свое недовольство.
В толпе каждый комментировал драму, кровавый конец которой должен был наступить сегодня. Нет нужды говорить, что будь у них такая возможность, они не допустили бы, чтобы солдата постигла столь страшная судьба.
– Это ужасно! – говорила надтреснутым голосом старуха со щербатыми зубами, но дерзким взглядом. – Это ужасно – убивать несчастного солдата за такой пустяк!
– Что он натворил? – спросил молодой человек, по-видимому, приехавший поглазеть на казнь не столько из любопытства, сколько от нечего делать.
– Ах, сударь! Ничего особенного.
– Если вкратце, – продолжала старуха, – то в ответ на издевательства со стороны одного молодого офицера он разгневался и запустил ему в голову ружьем, которое в этот момент как раз чистил.
– Всего-то?
– Нет, – ответила молодая женщина с ребенком на руках. – Ствол ружья ударил офицеру в голову, брызнула кровь, и он упал навзничь.
– Да, но бедный Жан-Мари тут же бросился вперед, чтобы подхватить его, и тем самым привел доказательство своего глубокого раскаяния.
– Впрочем, это не помешало трибуналу приговорить его к смертной казни. И хотя торговки с центрального рынка и женщины, возившие в Париж колыбельку для герцога Бордоского, молили короля о помиловании, их прошение было отклонено. Сегодня Жан-Мари будет расстрелян.
– Позор!
– Какая несправедливость!
– Это же убийство!
К этим выражениям, довольно хлестким, каждый добавлял свою реплику. Многие в толпе стали поднимать головы.
У самого Интендантства, на углу площади Канон в тесный кружок сбились горожане, взбудораженные больше других. В основном это были портовые рабочие: докеры, возчики и те, кто зарабатывал на жизнь разгрузкой судов.
Почти все они не сводили глаз с высокой юной девушки лет двадцати – двадцати пяти, одетой по моде торговок того времени.
Создавалось такое впечатление, что они ждали от нее какого-то приказа или сигнала.
Сама же она стояла, прислонившись спиной к двери магазина, и, казалось, тоже чего-то ожидала.
Неожиданно со стороны площади Дофин донесся какой-то шум – крики, вопли, возгласы.
– Вот он! Вот он! – взметнулась в воздух тысяча голосов.
Вскоре и в самом деле все услышали размеренный шаг конвоя, сопровождавшего приговоренного к месту казни.
Шум становился все ближе и ближе. Глухой гул вскоре перерос в неистовый рокот, и понять, что происходило, пока кортеж двигался к Интендантству, было почти невозможно.
