Сперва я шел вместе со всеми и удивлялся, что могу. Потом стал понемногу отставать. Потом группа ушла далеко от меня. Я понял, что переоценил свои возможности. Возвращаться было бессмысленно: пройдена большая часть расстояния. Надо идти вперед. А группа уходила все дальше, и наконец я остался на дороге один. Борясь со смертельной усталостью, болью и тошнотой, подступившей к горлу, я через силу делал шаг за шагом. Ветер усиливался. Кровь не грела. Мороз пронизывал меня насквозь. Где-то справа от дороги виднелось село. «Дотащусь до села, – подумал я, – это мое спасение». Но дойти до села не хватило сил. У меня потемнело в глазах, и я упал.
Умираю
«Вот и конец, – подумал я. – Ну что ж… я боролся, пока мог… Утром меня найдут замерзшим… Это даже хорошо – кончатся мои мучения…»
Сквозь дрему мне чудились голоса и девичий смех.
«Сон. Галлюцинация», – подумал я и через силу открыл глаза. Надо мной стояли две девчонки лет по пятнадцать.
– Вы ранены. Почему вы лежите?
– Шел на станцию… к санитарному эшелону… – вымолвил я, едва шевеля замерзшими губами. – Не дошел… – И снова закрыл глаза.
И опять мне послышался девичий смех. Он удалялся и быстро затих.
«Мираж», – снова подумал я, засыпая.
Ангелы спасения
– Проснитесь! Проснитесь! – услышал я сквозь сон. Открывать глаза не хотелось.
– Да проснитесь же! – настаивал девичий голос.
Я открыл глаза и увидел сперва детские саночки, а потом одеяло в руках одного из подростков. Вдвоем они подняли меня и уложили на саночки, покрыли одеялом и бегом, как две молодые лошадки, повезли меня к станции. Прибежали и почти на ходу втиснули меня в открытую дверь «телячьего» (товарного) вагона.
В товарном вагоне
Поезд набирал скорость. В вагоне горела буржуйка. Скоро стало тепло, и я уснул, лежа на полу, у печки… Спал я, должно быть, долго, пока не разбудили покушать.
– Откуда у тебя эта пластмасса? – спросил меня мужской голос.
– Какая пластмасса?
– Вот эта. – Раненый офицер держал в руках мой планшет.
– Из сталинградского универмага.
– Мои девчонки нарезали из нее подворотнички.
– Какие девчонки?
– Телефонистки из штаба армии…
– А! Знаю… Я выводил их из окружения.
– Тебя зовут Григорий?
– Да.
– Девчонки о тебе только и говорят. Ты для них настоящий герой!
Мне было приятно услышать о девушках и о том, что они вспоминают меня. Раненые заинтересовались нашим разговором и стали расспрашивать меня о подробностях. Я отвечал.
Солдаты любили говорить и слушать о женщинах, особенно раненые. Оторванные от семей и любимых, они скучали по женскому обществу. У многих в нагрудных карманах гимнастерок бережно хранились фотографии невест и жен (я тоже хранил фотографию Ирины); пожилые хранили фотографии жен и детей. В те далекие времена мы часто говорили о любви. Слов «заниматься любовью» мы и слыхом не слыхали. А какие песни мы пели во время этой кровавой войны! Все они были полны чистой грустью по любимым! Конечно, бывали среди нас и пошляки, но пошлость и цинизм в то время не были в моде.
– Хочешь лечь на мое место? – предложил командир телефонисток.
Это был жест уважения. Я оценил его, но отказался.
– Нет. Спасибо.
Мне было тепло лежать на животе у печки. Так рана меньше болела. Не хотелось менять положение.
Ночью какой-то солдат слезал по нужде с нар и в темноте наступил мне на спину. Я взвыл от боли. Солдаты переполошились. На ближайшем полустанке кто-то сбегал в соседний вагон и привел санитарку. Она посмотрела и отказалась даже поправить мне перевязку.
– Здесь опасно: легкое. А здесь солома, уголь… Скоро будет Воронеж, там из фирменных вагонов будут снимать умерших. Вам с вашим ранением нужно пересесть в фирменный вагон.
В Воронеже ребята помогли мне спуститься с теплушки, и я поплелся в голову эшелона. Я видел, как из фирменного вагона выносили носилки с мертвыми. Я как мог прибавил шаг, но все равно плелся как черепаха – сил не хватило, да и рана болела. Благо, в Воронеже эшелон стоял долго. Дойдя, наконец, до ближайшего фирменного вагона, я через силу поднялся по ступенькам, зашел внутрь вагона. Все полки были заняты. Но одна полка была пустая. Простыни и одеяло были измазаны кровью. Я, как был в шинели, упал в нее и старался перевести дух: переход и подъем по ступенькам дались мне нелегко. Скоро я уснул.
– Это что за самоуправство?! Почему здесь этот в шинели? Кто разрешил! – разорялся замполит эшелона.
Я открыл глаза.
– Немедленно убирайтесь отсюда!!!
Я молча смотрел на него. И решил про себя, что ни за что не уйду.
– Подожди, не суетись! – прервал пыл замполита начмед эшелона. И, обратившись ко мне спокойно, спросил: – У вас есть справка о ранении?
– Она в кармане шинели. Возьмите… пожалуйста.
– Но должен же быть порядок! – настаивал замполит.
– У лейтенанта осколок в легких! – повысил голос начмед. – Немедленно раздеть раненого, заменить постельное и нательное белье! А потом – на перевязку!
Начальство ушло и мной занялись сестры. Потом была перевязка. А главное, мне сделали укол, и боль отступила. Мне стало так хорошо, как никогда. Я даже забыл на время о ране.
А эшелон колесил по России мимо разрушенных городов и разоренных сел. Постепенно пейзаж начинал меняться – стали попадаться целые города и села. Эшелон вез нас на восток. Раненые говорили, что мы приближаемся к Челябинску и составляются списки, кого оставить в челябинских госпиталях.
Борюсь за Челябинск
«К Челябинску! А мама недалеко от Челябинска, в городе Кургане, – волнуясь, подумал я. – Надо, чтобы меня сняли с эшелона в Челябинске» (путь эшелона лежал в стороне от Кургана).
Сестра помогла мне одеться и повела через площадки между вагонами к начальству. Начмед оказался на операции, пришлось обращаться к замполиту.
– Мы развозим раненых не по родственникам, а по госпиталям, – ответил мне замполит, выслушав мою просьбу, и раздраженно прибавил: – Идите на свое место!
Но я не уходил.
Замполит был занят важной проблемой: нужно было проводить политинформацию, а у него не работал приемник. Он не знал последних сводок.
– Хотите, я починю вам приемник?
– А вы можете?
– Могу, если вы снимете меня с эшелона в Челябинске.
– Вы упрямый.
– И вы упрямый. Внесите меня в список на Челябинск – и приемник заработает.
