– Как ты оказался в Челябинске? – спросил я.
– Я здесь со своим институтом.
– А разве сейчас институты работают? – удивился я.
– Почти все. После войны стране понадобится много специалистов. Надо смотреть вперед! – важно произнес он очевидно заученную фразу.
– Ты преподаешь?
– Нет. Я в руководстве – заместитель директора по снабжению. – Это он произнес с величайшей важностью и, чтобы подтвердить свое значение в жизни, предложил мне: – Слушай! Хочешь, сделаем тебя военруком института? Хватит тебе подставлять свой лоб под пули…
Меня это предложение обидело. Я воспринял его как предложение дезертировать. Это был бы поступок, которого я стыдился бы.
– Мама, попроси этого господина покинуть нашу палату!
Он удивился, но встал и уходя сказал:
– Я для его же пользы!
Мама гордо ответила:
– Обойдемся как-нибудь без тебя!
Он ушел, так ничего и не поняв, и, очевидно, посчитал меня психом.
После его ухода мы говорили с мамой о том, что это хорошо – война, а институты работают. Значит, победим.
– Обязательно победим, – сказала мама.
Она вывезла в Курган из Украины элитную пшеницу и гордилась тем, что, несмотря на страшный голод, никто не воспользовался даже одним элитным зернышком. Я верил ей и тоже гордился мамой.
Ее поступок не был исключением. Это было время массового героизма на фронте и в тылу.
В качестве санитарок в госпитале дежурили заводские девчонки. После 11-часовой рабочей смены они приходили сюда, чтобы чем-нибудь помочь тяжело раненным. Часто они сидели у постели тяжело раненного всю ночь, а потом бежали на завод, на работу. Это была естественная потребность девушки потратить невостребованное богатство души на другого, часто незнакомого, но симпатичного ей юношу. Меня, уже выздоравливающего, назначили читать тяжелораненым статьи из газет. В палатах для тяжелых стоял дурной запах, но теперь у меня были силы его победить. В этих палатах я часто мог наблюдать: девушка сидит у постели умирающего, держит его за руку и всей душой болеет за него. Я верил, что в этом случае он не умрет – и до сих пор верю.
Мама получила какое-то письмо и заторопилась в Курган. Там ее ждали неотложные дела.
– Извини, сынок. Тебе я ничем не могу помочь, а там во мне очень нуждаются.
Я это понимал.
Меня стали выпускать в город. Первым делом я направился к своему другу Карлу в его училище и провел с ним несколько часов. Он еще со школы был влюблен в нашу соученицу Таню Колобашкину, милую, красивую блондиночку, и здесь, в Челябинске, все его мысли были о ней. Его тяготило то, что его, талантливого штурмана, оставили преподавателем в училище, в то время как он стремился на фронт. С Карлом меня до сих пор связывает долгая, ничем не омраченная шестидесятилетняя дружба. Умный, талантливый, честный, он оказывал на меня сильное влияние. Многими своими достижениями я обязан ему. А письмо, которое я послал в «Комсомольскую правду», было напечатано. В день пятидесятилетнего юбилея газеты его снова перепечатали.
Наконец я прошел комиссию и получил справку о том, что ограниченно годен к воинской службе. С этой справкой меня направили в Свердловскую область офицером в маршевую роту.
Снова в ВДВ
Маршевая рота
Прибыв на место, я, естественно, ознакомился с обстановкой. Она мне не понравилась. Страшась отправки на фронт, офицеры, как я мог наблюдать, зверствовали над подчиненными и раболепствовали перед начальством. Служить здесь я считал для себя зазорным и, воспользовавшись приказом Сталина о возвращении десантников после лечения в десантные войска, добился отправки в Москву. Никто не видел этого приказа. Вполне возможно, что его вообще не существовало, но я в него верил и заставлял верить других. Начальство маршевых рот почувствовало, что я не их человек, что фронт меня не пугает, и не стало меня задерживать. Я получил направление в Московский военный округ.
Приехав в Москву, я прежде всего отправился к родителям Карла и рассказал о встрече с ним. Отец Карла попросил меня познакомить его с Таней. Девушка ему понравилась, и он одобрил выбор Карла.
Штаб Московского военного округа помещался в здании почтамта на Кировской.
Ознакомившись с моей справкой об ограниченной годности, подполковник сказал:
– Посылаем вас в прожекторный батальон, – и спросил: – Довольны?
– Нет, – ответил я не задумываясь. – Я офицер воздушно-десантных войск. Направляйте меня, согласно приказу Верховного Главнокомандующего, в распоряжение штаба воздушно-десантных войск.
– А есть такой приказ?
– Есть!
– Вы его видели?
– Читал, – соврал я и, подойдя к телефону, спросил: – Разрешите, товарищ подполковник?
– Не разрешаю! – сказал строго подполковник. – Куда вы намерены звонить?
– В штаб своих войск.
– Вы ограниченно годны… И прибыли в наше распоряжение… Будете служить в прожекторном батальоне.
Мне очень не хотелось попасть в прожекторный батальон. Служить в тылу во время войны казалось мне недостойным. Шляясь по помещению штаба, я все-таки нашел телефон и позвонил полковнику Иваненко. Он знал меня еще по 33-й дивизии. Теперь его повысили и перевели в главный штаб. Я рассказал ему о ситуации (об ограниченной годности я, естественно, умолчал).
– Хорошо, что позвонил! – похвалил меня он. – Высылаю за тобой капитана.
От штаба воздушно-десантных войск до штаба Московского военного округа пять минут ходьбы. Скоро пришел капитан и с боем отвоевал меня.
Расспросив о моем здоровье и получив ответ «здоров и прекрасно себя чувствую», Иваненко решил:
– Пошлем-ка тебя во вторую бригаду командиром взвода.
– Почему же командиром взвода? – возразил я. – Я на фронте командовал радиоротой, в тяжелейших условиях. Меня ценили… А вы посылаете меня командиром взвода. Чем я перед вами провинился?
– Молод ты, Чухрай. Не имеешь военного образования. Военный Совет тебя не утвердит.
– Я свое образование получил на фронте. Оно покрепче офицерской школы! – доказывал я.
Для меня это был не только вопрос престижа, но и желание иметь над собой меньше начальства. В армии это очень важно.
– Хорошо, – согласился Иваненко, – приходи завтра к девяти часам. Продолжим этот разговор.
Как обычно, я остановился в доме у Карла, куда добирался на трамвае.
На трамвайной остановке у дома Карла я встретил профессора Кисловского – отца другого своего школьного друга. Он поздоровался со мной, приставив по-военному руку к козырьку кепи.
– Между прочим, – сказал он, – я был в московском ополчении.
