Потом темнота и отсутствие боли…
Очнулся я в каком-то венгерском селе, в крестьянском доме. Рядом со мной на полу лежал солдат Краснов. Он был без памяти, и только правая кисть руки дергалась, как при работе на ключе. Он продолжал «передавать шифровку».
Потом снова темнота…
Сколько я пролежал так, не знаю. Говорили, что долго. Кто-то послал письмо моей маме, что я геройски погиб. Саша Давыдов гнался на машине, чтобы перехватить письмо, но не догнал почту. Это я узнал потом, когда пришел в себя. Теперь я лежал на кровати, и первое, что я увидел, была дешевая люстра со стеклянными плафончиками в виде цветка. «Заграничная», – думал я. По одну сторону от меня лежит лейтенант Маковоз, а по другую – Володя Савченко. Оба из нашей дивизии. Они были ранены в том же бою, что и я. А дальше на кроватях лежали не знакомые мне бойцы. Маковоз мечется в жару. Его раненая нога вспухла и лежала поверх одеяла. У него начиналась газовая гангрена. Мы с Володей стали звать врача. Сестра посмотрела на ногу Маковоза и сказала:
– Необходима срочная операция. Пойду скажу врачу. Но она вряд ли сможет подняться: у нее высокая температура. Она, бедняжка, тяжело заболела.
Но через несколько минут Маковоза увезли в операционную.
Сестра рассказывала, что пожилая женщина-врач встала с постели, с трудом доплелась до операционной и расчистила рану.
Скоро Маковоз стал поправляться. Он оказался неунывающим парнем, с добрым хохлацким юмором, и все время развлекал нас.
И тем не менее раненым требовались хирург и нормальная операционная. Надо было доставить нас в госпиталь, а транспорта не было. Тогда предприимчевая сестра мобилизовала местный деревенский транспорт – круторогих венгерских волов, запряженных в длинные возы, в которых перевозят сено.
Нас погрузили в эти возы и довезли до города Веспрем. По дороге мы останавливались в каком-то селе. Наши возы окружили венгерские женщины, поили нас молоком со свежим душистым хлебом. Сочувственно смотрели на нас, качали головами, спрашивали:
– Лабод фай (болит нога)?
Они не видели в нас врагов.
В Веспреме я пробыл недолго и помню совсем мало. Помню трудную ночь. Я кашляю и выплевываю кровь, а женщина врач дает мне лекарство. Мне хочется спать, а она рассказывает мне о своем несчастье. Ее муж, капитан, был ранен в голову. Боялись, что он умрет, но он выжил. Недавно она ездила к нему. Большой сильный мужчина, как ребенок, играл, пересыпая песок из одной баночки в другую. Жену он не узнал.
– Как ребенок! Как малый ребенок! – повторяла она и плакала.
Помню, что в Веспреме скончались от ран Володя Корень и Яша Шевинер. Володю я знал плохо, а Яша был из Днепропетровска и писал хорошие стихи. «Будет великим поэтом», – думал я про него. Они скончались ночью, когда все спали. Утром проснулись, а их койки пустые…
Из Веспрема меня и Володю Савченко перевели в другой госпиталь, в венгерский город Кечкемет. В этом госпитале мне пришлось пережить много разочарований.
Привезли меня в Кечкемет ночью и положили на перепачканную кровью и гноем раскладушку.
– Сейчас все спят, – сказала молоденькая сестра. – Утром заменим все на чистое.
Я согласился и стал знакомиться с обстановкой. В большой палате, кроме раскладушек, стояли двухэтажные нары. На них прямо на досках лежали казахи. Там же несколько легкораненых и, видимо, пьяных играли в карты. Нары ходили ходуном. Тяжелораненые просили:
– Братцы, потише! Не трясите нары. Больно!
На полу бился в эпилептическом припадке молоденький солдат. Чтобы он не разбился, сестра легла на него и подложила под голову свои руки, а ногами держала ноги больного. С нар какой-то пьяный мерзавец, грязно комментировал эту картину. Недалеко от моей раскладушки лежал Гоша Кириллов. Я его узнал – он был ранен еще у Балатона.
– Гоша! – позвал я.
Он посмотрел и узнал меня.
– Что с тобой? – спросил я.
– Плохо… – простонал он. – Отняли руку по локоть, а сейчас началась гангрена. Прошу врача, а он не приходит.
– Я уже два раза ходила к ней. Она не идет. Говорит: пусть дождется утра, ничего с ним не станется.
– Пойдите еще раз. Скажите, что офицер просит ее в палату.
Сестра ушла и скоро возвратилась, вытирая слезы.
– Сейчас придет, – сказала она.
Минут через десять в палату вошла пожилая женщина с помятым от сна недовольным лицом.
– Что с вами?
– У раненого начинается гангрена. Он нуждается в помощи.
– Это не ваше дело. На фронте вы командир, а здесь вы никто. Вы раненый.
– Я и на смертном одре командир! – повысив голос, возразил я. – Мы вместе шли в бой… Почему у вас раненые лежат на голых нарах?
– Нам не прислали матрацев.
– Сказали бы венграм, они забросали бы вас перинами.
– Перины не стерильны.
– А постель, в которой я лежу, стерильна?
– Утром вам заменят постель.
– А как быть с Кирилловым? У него гангрена.
– Сестра, сделайте ему гипертоническую повязку.
Я знал, что гипертоническая повязка в данном случае отговорка. И не столько ее слова, сколько пренебрежительный тон и кислое выражение лица, с которым это было сказано, возмутили меня.
Я выругался и, схватив свою полевую сумку, хотел запустить ее в голову ненавистной бабе. Но сил у мня было мало, и сумка, не долетев до цели, упала на пол. Мне стало обидно и я, к стыду своему, заплакал.
На следующее утро
Утром Гошу Кириллова увезли в операционную. Меня перевели в офицерскую палату, поменяли белье и уложили в чистую постель, а в полдень заместитель начальника госпиталя по медицинской части производил плановый осмотр.
– Теперь-то вы, надеюсь, довольны? – спросил он меня.
– Нет! Пока раненые лежат на голых нарах, я не успокоюсь!
– Нас это тоже волнует. Но оскорблять опытного врача, тем более женщину, некрасиво.
– Советуете мириться с недостатками?
– Нет. Но такая форма борьбы не делает вам чести. Мне было не по себе. «Начмед прав», – думал я. Но как я должен был поступать? Предать тех, с кем шел в бой? Спокойно смотреть на безобразия? Смириться с ними за то, что меня поместили в эту палату?
– Не верьте ему, – сказал мой сосед по койке, когда начмед ушел. – Им сейчас не до нас. Война идет к концу. Они скупают у венгров все что могут. Разговоры только о том, где и что можно урвать. А на нас им наплевать… Я здесь третий месяц. Книг нет. Радио – только одна точка в коридоре. Нечем заняться. Тяжело раненых, особенно ампутантов, одолевают горькие мысли. Никто с ними не работает. А выздоравливающие чувствуют прилив энергии. Применить ее некуда. Уходят в самоволку в город, покупают вино и безобразничают… Да что говорить! Плохо…
