Бенкендорф не считал, что холопы, кидающиеся на объедки, – признак аристократизма. Но его учили не перебивать старших.
Он приехал сюда в июне. Все уже было кончено. В Тильзите государи вновь перекроили карту. Россия могла быть довольна: земли до Вислы. Но у пруссаков отняли куски Польши и соединили в герцогство Варшавское. Только слепой не понял бы зачем. Пика с красно-белым флажком уже была наклонена в сторону Немана.
А потому никто не обольщался ни насчет французов, ни насчет новых подданных, которые, конечно, с большим удовольствием оказались бы по другую сторону границы. Тем не менее им пришлось терпеть русских. И, чтобы подсластить бочку дегтя, посол Толстой устроил в Белостоке череду празднеств. Весь его штат – офицеры и дипломаты – поселился в замке на несколько месяцев, чем несказанно стеснил добрую кастеляншу, сестру последнего короля Станислава Августа и ее многочисленных родственниц: Тышкевичей, Понятовских, Потоцких…
Еще вчера они своими руками вышивали знамена для юной польской армии, носили малиновые шапочки набекрень и ждали возрождения «Ржечи от можа до можа». Сегодня…
– Мы все надеялись, что после стольких поражений Пруссия будет исключена из числа европейских держав. Полностью уничтожена.
«Знаю я, на что вы надеялись, – думал Шурка, – и кто должен быть исключен…»
– Но великий человек благоволил иначе. – И все за столом немедленно повторили: «великий, великий, великий…» Как разноголосое, но однообразное эхо. – Его воля – ныне закон в Европе, не так ли?
Мягкий голос кастелянши был обращен к русским гостям. От них постоянно ожидали вежливого восхищения через силу. Так уж повелось, раз государь целовался с Бонапартом. Правда целовался. Без шуток! И французы были от этого в восторге. Наши плевались.
– Не правда ли? – с упором и самой любезной улыбкой повторила кастелянша. Она чувствовала, как все напряжены за столом. Ее племянницы. Ее гости. Честь хозяйки требовала сохранить мир.
– С одной стороны… – протянул Толстой, чья ненависть к Бонапарту только усилилась за последние полгода. Сдерживаемая этикетом и возложенными дипломатическими обязанностями, она теперь горела ровно, без вспышек, но жарко. Не стоило подносить руку. – Монархи двух могущественнейших держав…
На лицах полек появилось кислое выражение, что еще больше разозлило посла. Он готов был вспылить. Бенкендорф понял, что пора спасать начальство, и открыл рот, намереваясь сказать цветистую глупость. Но сказал:
– После встречи императоров на плоту посреди Немана между нами и нашими противниками вошла в обычай изысканная вежливость. Должна ли она скрывать очевидное? Французы видят свой триумф. Мы – новое требование возмездия. Они радуются миру. Мы ждем войны. И готовимся.
Повисла глубокая пауза. Все глаза были устремлены на дерзкого нарушителя приличий. Обычно он молчал. Бенкендорфа считали лицом, близким к августейшей семье, и давно желали услышать его голос. Но никто не ожидал от полковника недипломатической прямоты.
– Что ж, молодой человек, – задумчиво отозвалась кастелянша. – Вы всегда храните безмолвие. Я рада, что первые ваши слова продиктованы честностью. Но позвольте напомнить, что «возмездие» неуместно после подписания мира.
– Да и чего вам ждать от новой войны? Новых поражений? – это подала голос младшая из племянниц кастелянши, графиня Потоцкая.
Александр Христофорович мог себя поздравить: до сих пор она не удостаивала русских разговором, храня патриотический бойкот. Даже за столом у нее не стоило просить соус. Толстой однажды нагрелся: захотел хлеба – и услышал в ответ:
– Ниц нема.
Перед ними стояла фарфоровая плетенка, полная круглых розанчиков. Тогда только Шурка нашелся, сумев превратить все в шутку:
– Тогда воды.
– Зараз, – пани против воли рассмеялась.
В Польше наполеоновские войска голодали. А когда требовали у крестьян «клиеба», слышали в ответ только: «нема». Но воду им приносили исправно: «зараз, зараз».
Тогда молоденькая Анна впервые взглянула на полковника с интересом. Но потом одернула себя и снова заковалась в лед. Теперь ему удалось второй раз пробить ее броню.
– Вы можете готовиться сколько угодно! – вспылила Потоцкая. – Разве кто-нибудь в силах победить гения?!
– Яна! – кастелянша передернула плечами так, точно рукава платья жали ей в подмышках. – Дитя мое…
Все в замке звали Анну Яной, из чего Бенкендорф сначала вывел заключение, будто имя заинтересовавшей его дамы Иоанна. Жаннет на французский манер. Но за глаза ее величали «le petite princes» – маленькая принцесса. Что подходило больше.
Она не была красавицей. Живой, веселый котенок. Черные блестящие глаза, большой рот, волосы, вьющиеся в беспорядке. Яна брала грацией, бьющими через край радостью и лукавством. Ее ненависть была искренней и пристрастной. Как любовь. Словом, полковник посчитал эту даму достойным трофеем и начал охоту, обложив дичь по всем правилам.
– Вы уже преклонились перед Наполеоном. Вы и пруссаки. Я видела поверженную королеву Луизу. Ненависть на коленях! Великолепное зрелище!
Вот этого не следовало говорить. Бенкендорф тоже видел королеву в Тильзите
[8]. Как его и просили.
Между Эйлау и встречей на Немане произошло еще одно несчастное сражение – Фридланд
[9]. Бонапарту сопутствовал успех, а Беннигсен, несмотря на численное превосходство, проиграл. Проиграл гению, который корсиканец, как никто, умел совместить со злодейством.
