Как только очутились за стенами, сестра снова пришпорила лошадь, и они понеслись по улице, высекая искры из мостовой. Ближе к замку Долли поумерила пыл, придержала коня и поехала шагом. За ними во всех окнах зажигался огонь, будто одну свечу проносили за декорацией и показывали в череде стекол.
Замок безмолвствовал. Но и здесь госпожа посланница знала дорогу. Сначала по темному парку мимо плоских, как стол, газонов, не способных укрыть даже фиалку. В тени шпалерных кустов, до оранжереи, птичника, зимнего сада, где пальмы подвязаны к потолку веревками.
Потом вдоль стен, за северный фасад, длинное крыло с колоннадой, минуя помпезные ступени со львами и подъезды для добрых людей. Когда-то Шурка был здесь гостем. Теперь крался как вор!
Если в цокольном этаже есть дверка, значит, у Долли найдется ключ. Бенкендорф видел в темноте, как щеки сестры пылают лихорадочным румянцем. Ей нравилось! Она переживала чужое приключение как свое. Брат подумал, что будет, когда подобные вещи госпожа посланница начнет проделывать ради себя?
Замок щелкнул. Горячая ладонь сжала его руку.
– Не смей волноваться! Ты потеешь!
Мало ему конского запаха, еще и свой. Как в манеже!
Их обоих учили математике и черчению. Долли хватило одного путешествия по коридорам, чтобы снять мысленный план. Теперь она скользила, держа ладонь брата и неприязненно передергивая плечом. Пальцы Шурки были влажными.
– Ты трусишь?
Как объяснить, что он в столбняке от мысли опять увидеть королеву Луизу?
– Будешь мямлить, считай, что я тебя презираю, – Долли буквально впихнула Александра Христофоровича в нужную дверь.
Паче чаяния, на пороге не спала любимая горничная. Возле створок на стульях не почивали камер-фрау. Всех выслали. Ради него?
Полутемная комната была озарена свечами на столе. Королева читала, откинувшись в глубоком кресле. Вернее, лежала с книгой в руках. Ее опущенные веки дрожали. Во мраке не было видно, что они воспалены, что кожа на щеках стала рыхлой от слез. Что лицо дурного, серого оттенка.
– Я молилась… – вслух произнесла Луиза, точно знала, что он вошел.
– Простите, мадам, – полковник спиной ощутил пустоту, в которую пятился.
– …за ваш приезд, – голос у королевы был по-прежнему тверд. – Ваша сестра – незаменимый друг. Я многим ей обязана.
Александр Христофорович застыл. Его ждали. О нем просили Бога. На него надеялись. Ну и как он теперь должен поступить?
Королева встала. Что-то в ее фигуре показалось странным. Она выглядела суше и ниже, чем была. Горбилась, сжималась всем телом. Если бы можно было развернуть спину, как еж! Закрыться от удара!
Луиза потеряла право ходить прямо. Не могла смотреть другим в глаза. Даже теперь, когда он шагнул к ней – а, плевать на всех! – спрятала голову у него на груди и никак не желала поднять лицо вверх.
Бенкендорф почти заставил ее сделать это.
– У меня нет сил, – прошептала Луиза. Ее губы были шершавыми, обкусанными и запекшимися в корочках новой кожи. – Больно видеть свет. И больно, когда видят меня.
Он еще стеснялся своего запаха! Она воняла, как коза!
Александр Христофорович знал, что делать и как делать. Схватить утопающего за волосы и рывком потянуть к солнцу.
Если бы его спросили об этой ночи, он вспомнил бы, как целовал ее от макушки до пальцев ног, а она непрерывно беззвучно рыдала. Боялась стащить рубашку, точно пряталась в этом мешке. Закрывалась руками от его губ. А он любил ее всю, каждую пядь, каждый волосок. Наконец она сдалась, перестала плакать, прислушалась к себе и вдруг закричала. Громко и судорожно.
Ее била дрожь. Шурка не сразу понял, что это дрожь наслаждения. Не сразу продолжил. Располосовал простыню и накрепко связал королеве руки.
– Что вы делаете?
– Доверьтесь мне. Я не причиню вам зла.
Кажется, ей было все равно. Никогда ничего подобного Луиза не могла себе позволить. И вдруг от нее все перестало зависеть. Осталась одна душа. Он служил ей, кожей ощущая малейшую потребность. Возлюбленная ничего не могла ему дать. Только забирала. Она хрипела и стонала, выгибаясь и стараясь сбросить путы. И вдруг опять закричала от захлестнувших ее болезненно разнообразных, противоположных друг другу чувств.
Только после этого Бенкендорф осторожно развязал полоски ткани и покрыл поцелуями ее покрасневшие запястья. Луиза перестала биться.
– Как… вы посмели?
– Нужно же было вывезти вас из Тильзита.
Он уехал опустошенный и несчастный, оставив ее полной, как чаша. В эту ночь Луиза выкричала свою боль, унижение, слабость…
Утром она попросила есть и умыться, чего служанки не слышали уже несколько дней. А после завтрака вышла в сад. Детям было сказано, что мама отныне снова станет гулять с ними. Фридрих Вильгельм был тронут до слез воскресением жены.
И только русское посольство, прибывшее к обеду, не удостоилось чести лицезреть королеву. Говорили, что та еще слаба. Но на деле Луиза просто боялась увидеть ночного гостя.
– Теперь все вернется на круги своя, – с грустью сказала Долли, когда брат вечером сидел в ее с мужем покоях. – Королева не захочет тебя больше видеть.
– Не надо.
Глаза посланницы округлились:
– У тебя совсем нет амбиций?
– У меня их горы, – рассмеялся Александр Христофорович. – И все неудовлетворенные. Но, если ты хочешь остаться мне другом, ради бога…
Госпожа Ливен сделала обиженное лицо, пробормотала что-то вроде: «Я старалась ради твоей карьеры!» Но обещала молчать.
* * *
«Придраться без всякой причины, вызвать на поединок, с надеждою преградить ему путь и открыть его себе».
С. Г. Волконский
Утром посольство двинулось дальше. У прусской границы, до которой теперь куриным шажком были сутки, случилось непредвиденное.
Александр Христофорович отправился поить лошадь. Он гордился своим новым белым жеребцом чистых липицианских кровей. Буквально перед отъездом сестра подвела к нему эту скотину. Как будто от себя, но с такой улыбкой и ужимкой, что слепой бы понял.
– В Петербурге будет больше двухсот рублей стоить, – глубокомысленно изрек Толстой. – Как зовут?
Долли только собиралась прошептать брату, от кого гостинец.
– Луи…
– Что за манера давать животным человеческие имена! – возмутился граф. – Грех большой, Александр Христофорович, что вашего коня Луём зовут. Опять же перед прежней французской династией неудобно.
«Зато перед новой в самый раз».
Жеребец был зачислен на кошт, а поскольку вел себя глупо и бестолково, то нуждался в твердой руке. Чистить и поить приходилось самому.
