Чтобы увенчать коллекцию, не хватало одной существенной детали.
– Вы бы уж, голубчик, постарались, – смущенно басил Толстой. – Трудно понять этого Бонапарта. Да и не хочется. Но надо. Вот он послал к нам мужа этой мадамы. Генерала Савари. Так, на погляд, мужик честный. Прямой. Но за ним душок. Очень даже вонючий, я бы сказал.
Адъютант прекрасно понимал, на что намекает граф. Савари командовал отрядом, который сразу после трибунала в Венсенском замке расстрелял молодого герцога Энгиенского, отпрыска Бурбонов. По общему мнению, такое не могло произойти без личного приказа Бонапарта. Последний клятвенно отрицал обвинения. Все валил на Талейрана. И даже отправил Савари к русским – приватно рассказать правду. Его правду.
– Что хотите делайте, – бубнил Толстой, – но пусть ваша Савариха сознается.
«И кто читал мне нотации после Белостока!»
Нужные сведения должны были покинуть уста мадам без нажима, как бы случайно, оброненные между делом. Как-то, отдыхая после первого взаимного натиска, полковник обронил:
– Я с ужасом ожидаю возвращения вашего супруга.
Креолка даже поперхнулась вином от удивления. Она лежала на кремово-золотистых простынях, оттенявших ее смуглое тело.
– Разве в России его некому утешить? Зачем торопиться?
– Он не дипломат. Царю может скоро наскучить разговор солдата. – Шурка обрывал с грозди алые ягоды винограда и, прежде чем раскусить, долго вертел во рту языком. Чем доводил даму до исступления.
– Признаться, мой дурак страшно боялся ехать. Все из-за этого бедняги Энгиена. Сколько раз я говорила: не пачкай руки. Мало ли что прикажет консул!
Ой! Вот и все. Но мадам Савари была слишком опытна, чтобы не добавить к ванили шоколада.
– Всех погубил Талейран. Он уговаривал Наполеона, предоставил доказательства заговора. Государь не хотел. Жозефина даже отказала ему после случившегося. А кто откажет Талейрану?
Да, это был вопрос вопросов. Отказать министру иностранных дел в дружбе, в доверии, в деньгах должен был, конечно, русский царь. Ведь только он из всех европейских монархов отважился направить во Францию протест.
– Мой простофиля даже плакал! – потешалась госпожа Савари. – Думал, что император посылает его на смерть. Что ваш царь отрубит ему голову.
Бенкендорф взял креолку за подбородок.
– Довольно, дорогая. Эта тема тебя расстраивает, – он приблизил губы к губам любовницы и скормил ей одну из пунцовых виноградин.
– Ты сыт?
– Я голоден.
Утром он сидел в кабинете Толстого и запечатывал конверты с почтой.
– Вы ей верите?
– Ни слову.
– Кто же убил Энгиена?
– Без разницы.
* * *
«Нужно было обдумать туалеты, чего требовало национальное самолюбие».
Анна Потоцкая
Роман с мадам Савари был грубо прерван пожаром. Вернее, явлением Яны. Вернее, Яной на пожаре.
Она все-таки приехала в Париж! Без мужа! Чего следовало ожидать и страшиться.
Беспечный Бенкендорф еще думал, что легко отделался. Но супруги окончательно разодрались в Страсбурге. И графиня, сопровождаемая вереницей бедных родственников, – они же щит ее невинности, гарантия доброго имени, хранители благопристойных традиций – поспешила во Францию.
О чем Бенкендорф не знал до самого праздника шпор, когда неаполитанский посол, подданный Мюрата, не устроил традиционный осенний бал, увив галерею лозами винограда и покрыв просмоленным холстом, расписанным под потолок. Посольский особняк не мог вместить всех желающих. И, во избежание жары, духоты, толкотни, решено было танцевать на открытом воздухе. Хрустальные люстры с сотнями свечей были вынесены из отеля и помещены под полотняный полог.
Русское посольство пригласили в полном составе. Первыми явили себя офицеры, по случаю бала облаченные в белые панталоны и лаковые туфли. За ними топтались дипломаты в круглых очках и цветных фраках. Их заметно презирали. Мундиры теснили белые груди с брыжами.
Туалеты дам были ослепительны. Улыбки рассыпались, как бусы с оборванных нитей. Глаза блестели. Губы нашептывали такты известных мелодий. Знатные гости пребывали один за другим. Прошествовали в парах с мужьями сестры императора. Полина Боргезе, знаменитая яблоком, которое ей вручил Канова за классическую красоту. И ловкая маленькая Каролина Мюрат. Эти принцессы-выскочки вызывали у окружающих такое восхищение, будто никто не помнил, как кровью настоящих монархов запятнали эшафот!
Бенкендорф бесился и утешал себя только скабрезными слухами, которые сопровождали обеих. Де великий скульптор познакомился с прелестями Полины без покрывала. Как будто Елена Прекрасная в нем нуждалась! Де мадам Мюрат закрывает свои объятия только для мужа, и тот каждый вечер на пороге спальни восклицает: «Да был ли на свете монарх несчастнее меня?!»
За августейшей семьей следовали фрейлины, жены новой аристократии – не всегда изящные, зато богато укутанные в коконы муслина, перетянутые нитями жемчуга.
В отличие от них ограбленное, но благовоспитанное дворянство – то, что осталось, конечно, – демонстрировало хорошеньких дочек в платьях без украшений. С кушаками под грудью, с лентами в завитых волосах, с подвижными фигурками-свечками, на пламень которых еще могли слететься генералы его величества.
Вдруг среди приглашенных иностранок и жительниц провинции мелькнуло знакомое лицо. Бенкендорф сначала не поверил глазам. Яна шла, высоко подняв голову, увенчанную диадемой. На открытой шее сверкало ожерелье с крупными бриллиантами. Можно было поклясться, что она надела все золото, которое привезла. И мысленно повторяла слова Наполеона, сказанные еще в Варшаве: «Сама грация!»
Но Варшава не Париж. Рядом с этой девочкой призовые лошадки французского двора не имели никаких достоинств. Но демонстрировали элегантность.
Бенкендорф не стал прятаться. Узнает так узнает. С геройским видом он стоял в живом коридоре, обрамлявшем поток дам, и готов был пожертвовать собой в глазах новых знакомых – раскланяться и поцеловать руку провинциалки.
Но этого не потребовалось. Маленькая принцесса проплыла мимо, даже не взглянув на него.
– Как вам нравится это нежное дитя лесов и болот? – услышал полковник у себя над ухом. Обращались не к нему. Двое дипломатов бубнили по-итальянски.
– Выставка плохо ограненных алмазов? – отозвался второй. – Говорят, сам Бонапарт в походе предпочитал полек.
– На воздухе хочется деревенской еды!
Оба заржали, восхищенные своим остроумием. Полковник подумал даже, не ввязаться ли, ведь, задевая Яну, они позорили и его выбор.
Но в этот момент с дальнего конца галереи донесся испуганный крик. Муслиновая занавеска вспыхнула от свечи. Кто-то, желая прекратить пожар, дернул за ее край. Неудачно. Занавес накрыл люстру. Вспыхнул. Пламя лизнуло тканый потолок и в мгновение ока прокатилось над всей галереей, пожирая лаковых нимф и шелковые гирлянды цветов на колоннах.
