Но в театр оно не годилось. Висконти примерила его так, лишний раз поразить любовника. Вдруг, когда приспеет случай надеть это сокровище, они уже не будут вместе? Театральный выход требовал пелерины – Джузепина не могла сиять плечами. А прятать ее луны было настоящим преступлением.
Когда домашний парикмахер принялся за прическу, полковник уехал в отель «Теллюссон», чтобы переодеться и встретиться с пассией уже в ложе.
Театр «Франсез», набитый, как всегда, до отказа, походил не на улей, а на целую пасеку. Роившиеся в нем люди составляли не одну, а несколько воронок, жужжащих вокруг знатоков в партере. Ложи являли другое зрелище. Здесь никому дела не было до спектакля, все показывали себя, используя действо на подмостках как повод продемонстрировать богатство туалетов, значительность занятых мест или, на худой конец, связи и знакомства. Бенкендорф как-то пошутил: почему министры не являются на представление прямо с портфелями? Его острота имела успех. Ибо перемещение по ложам – род искусства, который позволяет наиболее удачливым, начав с кабинок возле сцены, перебраться в императорскую и если не сидеть, то хоть стоять за спиной божества.
Сам полковник начинал с партера, даже с бортика у оркестровой ямы. Тем отраднее было переехать в ложу графини Висконти, где итальянка не скрывала от публики нового любовника. Никто не был удивлен. Никто не сожалел об обманутом Бертье. Все знали, что, насытившись, львица вернется к своему герою. Это знала она сама. И ее минутный избранник.
Давали «Лукрецию Борджиа» с мадемуазель Жорж в главной роли. Хотите смотреть на другую приму, ищите другой театр. Жоржина не пела, не танцевала, она представляла трагедии – любимый жанр Наполеона. Для строящейся империи нет ничего лучше, чем насаждение благородных страстей. Даже злодеи должны выглядеть возвышенно.
Жорж, как никто, соответствовала заказу. Она рокотала на весь зал. Упадала к ногам с таким шумом, будто сцена проваливалась, увлекая героиню в преисподнюю. Рыдала, затопляя слезами вселенную. Если бы не чисто женское, назойливое стремление в самых патетических местах поправлять прическу или складки платья, зрителей уже ничто не смогло бы вернуть к реальности.
Привыкнув видеть ее в античных нарядах, полковник не сразу оценил красоту средневековой сцены. Лукреция, уже немолодая, сидела перед зеркалом, вспоминая своих мужей – отравленных или еще как-то убитых родственниками. Но оплакивала одно-единственное дорогое существо – незаконную дочь, оставленную где-то в безымянном аббатстве. Это последнее человеческое чувство, сохранившееся в чудовище, на протяжении всего спектакля удерживало внимание зала. Жоржине опять рукоплескали. Раек бесновался. И даже ложи на мгновение отвлекались от суетных разговоров, чтобы рассмотреть самое интересное: попытку самоубийства, которую Лукреция предпримет, почувствовав день и час смерти никогда не виденного ею ребенка.
Шурка тоже прослезился. Он был мягкосердечен. И сентиментален, как положено немцу. Но куда больше игры его восхитила тициановская красота актрисы. Неужели она позволила выкрасить в желтый цвет свои великолепные черные кудри? Когда кинжал должен был пронзить сердце Лукреции, Жорж полуобнажила грудь, наподобие кающейся Магдалины, чем вызвала бурный восторг зрителей.
– Ей надо играть Клеопатру! – решительно заявила Джузепина. – Так и скажу.
– Ты ее знаешь? – выдохнул полковник, все еще восхищенный не то игрой, не то самой Жоржиной.
– Шутишь? – графиня смерила его насмешливым взглядом. Все время спектакля она, скосив глаза, наблюдала за любовником и видела его неприкрытые восторги. Но была слишком жизнерадостна и, в сущности, равнодушна к Бенкендорфу, чтобы сердиться. – Ты забываешь, с кем рядом сел.
Полковник попытался вытянуться, но получил веером по руке.
– Не стоит. Я не в обиде. Ведь мы друзья. Жаль только, что ты не видел меня в лучшие годы. И даже не слышал, что я была примой Ла Скала. На твой взгляд, это восторг? – Джузепина смотрела на ревущую в партере публику.
Шурка не знал, какая картина лучше бы иллюстрировала слово.
– Закрой глаза. Теперь?
Полковник был обескуражен.
– Могли бы погромче. Есть даже свист.
– О, да! – в голосе Висконти впервые прозвучала ревнивая радость. – Слух! Только слух дает правильное представление о чувствах толпы. Свистят дураки, которым не нравится распевная манера чтения. Я говорила Жоржине не обращать внимания, и она, умная девочка, делает то, что дано ее таланту. Но все же, – по губам графини мелькнула победная улыбка, – меня едва не выносили из театра вместе со сценой!
Бенкендорф готов был верить.
Насладившись воспоминанием о былой славе, Висконти вдруг почувствовала, что нуждается в утолении материнских чувств.
– Тебя с ней познакомить?
– Ты можешь?
– Ха! – графиня купалась в его недоверчивом восторге. – Позвать сюда или пройдем за кулисы?
– За кулисы. Если это…
– Прилично? Конечно, нет. Но с каких пор тебя беспокоят приличия?
Они отправились в гримерку. Из мира фальшивого богатства, где все золото – сусальное, полковник попал в непритязательную и даже пыльную реальность. Из зала кажется, что мир за кулисами огромен. И, когда выясняется, что расписные холсты декораций огораживают какие-то закутки, из которых выход на сквозную, холодную от ветра лестницу, испытываешь разочарование. Ты обманут. Но не бесповоротно. Потому что продолжаешь не верить: там где-то есть глубина, пусть не для всех, но для тебя точно. И однажды она откроется.
Ему глубина открылась в тесной комнате, где было больше заштопанного тюля, чем цветов. И хотя ведра с букетами стояли уже на ступенях, запруживая подход к двери, даже они не скрывали более чем скромного убранства гримерки. Графиня Висконти ловко скользила между ними, подобрав юбки и твердо ставя ножку на освободившийся пятачок. Ее привычное поведение за кулисами лучше всяких слов свидетельствовало, что в прошлом она – настоящая актриса.
– Дорогая! – дамы чмокнули душистый воздух возле щек друг друга. – Вы были великолепны! Мне пришла в голову Клеопатра. Вы знаете, что император пригласил Гёте в Париж? Надо заставить его написать что-нибудь для вас. Какая смерть! Какое мужество!
– Все говорят, – отозвалась Жоржина, буквально проглотив черными, густо подведенными жженой пробкой глазами спутника графини. – Но придется ждать, пока пьеса будет готова. А сейчас нужно что-то новое. Репертуар устарел. Скоро публика нас бросит…
– О, никогда, – полковник, до сих пор в нерешительности мявшийся у дверей, подал голос. – Вообразить нельзя, чтобы ваши живые картины оставили кого-то равнодушным.
– Кстати, познакомьтесь, мой протеже, – пропела Джузепина. – Русский из посольства. Представь, какая редкость!
Бенкендорфа вовсе не покоробило, что им хвастались, как диковинной птицей додо. За тем он и приехал. Однако хотелось чуточку внимания к нему самому, а не к экзотике его страны.
