– По-отечески говорю, – бубнил посол, – не надо смешивать шампанское с водкой. Обблюетесь и потеряете репутацию. В другой раз светская женщина на вас и не посмотрит. Простите старика…
Бенкендорф прощал. Но ничего не мог поделать. Его несло. Толстой это видел и сочувствовал от всей души. Не дал Господь сына. Кого учить? За кого трястись? За двух барышень? Замуж – и с глаз долой!
– Я тут написал государю. Хочу, чтоб вы прочли перед отправлением. Оценили, так сказать… рекомендации.
Александр Христофорович оценил. Посол решил резать правду-матку. Война будет. Скоро Бонапарт ополчится не на Индию, о которой поминутно говорит. А на Австрию, которая существенно ближе. Ее падение – лишь пролог нашего разгрома. Ступень к нему. Нужно увеличить армию. Привести все полки в комплект. Прикрыть западную границу. Немедленно заключить мир с турками. Не дразнить шведов. Теснее сблизиться с Веной и уповать на Англию.
– Что скажете?
Адъютант помял пальцами подбородок. Доверие и откровенность не могли быть обмануты пустыми, ничего не значащими похвалами.
– Истина в последней инстанции, Петр Александрович, – протянул он. – Военная истина. Но, боюсь, государь смотрит на дело как дипломат. Турки отклонили наши предложения о мире. Шведы в любую минуту повернут оружие против Петербурга. Обоим нужен урок. А полякам никакой урок не поможет. Как говорит Яна: «Нация готова на величайшие жертвы при малейшей надежде на возрождение». Нужно сделать так, чтобы никто в нашу кашу с Бонапартом не полез. А потому, все, что вы написали, правда. Но государь будет действовать иначе.
В голове же крутилось: «Отымеют нашу Матушку с четырех сторон!»
Толстой молчал, только притоптывал ногой.
– Знатный урок вы мне задали, Александр Христофорович, – наконец с неодобрением сказал он. – Любой другой начальник вас бы оборвал да заткнул. Но, сдается, вы правы. С этим антихристом воевать одной честной головы мало. Надобно десять хитрых. По крайней мере поддержите мои военные предложения перед императором.
Бенкендорф обещал. Толстой увидел в Париже все, что нужно зрячему. А наши остряки еще сравнивали его с конем, которого Калигула посадил в Сенате. Шутили: «Шлем посла – осла!» О нет, не осла отправил император к врагам. Ему и не нужен был дипломат. Парламентер, почти военнопленный – граф одной своей неприязнью к Наполеону демонстрировал: никаких войск для похода в Индию Россия не даст.
* * *
«Она принимает сущую галиматью за нечто возвышенное».
Наполеон Бонапарт
Когда женщину оставляет новый любовник, она плачет на плече у старого. Яна плакала у Бенкендорфа в объятиях. Вечером графиня прислала записку. Лакей нашел полковника на представлении «Дидоны». В последнее время он почти не разлучался с Жорж: сопровождал ее на репетиции, помогал шнуровать костюмы, давал досужие советы насчет тона пудры и качества румян. В посольство заскакивал, только чтобы переодеться. Словом, горел, как факел, и ему было не до чужих стенаний. Но…
Если вы при расставании не сумели остаться другом женщины, забудьте о себе как о благородном человеке. Друзья познаются в беде, и дамы дольше помнят оказанные услуги, чем мужчины. Они трижды способны на дружбу, если это, конечно, не дружба между собой.
Поэтому Шурка поспешил к Яне в особняк на улице Риволи, куда его пустили сразу же, и подальше от любопытных глаз проводили в будуар хозяйки.
Маленькая принцесса сидела в кресле. Опустив плечи. И казалось, так она провела часа три. Может, больше. Увидев Шурку, графиня Потоцкая зарыдала и протянула к нему руки.
– Он… он… не может быть со мной!
Чего и следовало ожидать.
Но перед уходом граф де Флао – сын дипломата и писательницы – так запутал бедняжку, что любо-дорого посмотреть! Учись, сказал себе полковник, она даже не сердится. Едва не благословляет его.
– Я надеялась сама не знаю на что, – всхлипывала графиня, обвив Шурку за шею и упершись подбородком ему в плечо. – Он то появлялся, то исчезал. Все как в тумане. Под видом болезни, конечно. Но я понимала, что мнимой. Наедине так восторжен, горяч. А в обществе холоден, далек… Я терялась в догадках. Ах, зачем, зачем я требовала объяснений?! Я бы теперь всю жизнь отдала за тот сладкий сон, в котором пребывала! Пусть иногда и приходила тревога, но она исчезала, как тень солнечным днем, едва Шарль оказывался рядом.
«Почему женщины так многословны? Почему им все надо описывать в слащавых подробностях?»
– Наконец он объяснился. И что же? Там, в Варшаве, я могла сделать его своим. Навечно привязать к себе. Он был без ума. Но я не решилась. Чувствовала скованность. Неготовность. А теперь не может он!
– Почему не может?
Вместо ответа Яна протянула Бенкендорфу письмо. Длинный конверт. Голубоватая бумага. Сломанная сургучная печать с неразборчивым гербом.
Зато почерк у графа де Флао оказался четким. Буквы ровные. Ни одна строка не наползает на другую. Что, кстати, не говорило о душевном волнении. А вот содержание вопияло к небесам.
«Драгоценная Анна! Как мне оправдать себя? Как не вызвать ненависть в сердце той, которая для меня дороже жизни? Сжальтесь надо мной. Честь налагает на меня ужасные узы. Увидев вас в Польше, я полюбил исступленно и преданно, как любят святыню. До тех пор я вел легкомысленный образ жизни. Вы преобразили меня. Внушили нечто вроде культа. Из робости я не осмеливался даже намекнуть вам о своей любви. Вы были окружены в моих глазах ореолом чистоты и совершенства…»
«Боже, – Бенкендорф перевернул лист, – и она принимает этот бред за чистую монету? Да в любом письмовнике… Да я хоть сейчас… Сто страниц тем же стилем и на ту же тему…»
– Читайте, – Яна превратно истолковала его замешательство. – Я вам доверяю.
Еще бы! Полковник опустил глаза к тексту.
«Вы были заняты своими детьми и исполнением супружеского долга. Мне казалось немыслимым преступлением совратить вас. Итак, я покинул Варшаву, будучи совершенно уверен, что сохранил ваш покой. В Париже я сблизился с некоей очень высокопоставленной дамой, которая всегда оказывала мне покровительство по дружбе к моей матери. Ее романы умеют растопить сердце и не оставляют равнодушными даже коронованных особ. В тот момент, когда моя непрошеная покровительница нашла меня, я гнил в захолустном гарнизоне в Германии, куда вышвырнул меня принц Мюрат из ревности к вам же. С этой секунды я получил от нее столько доказательств преданности и самоотверженной дружбы, что было бы странно не заподозрить у нее чувство более сильное. Она скрывала его, полагая, что я никогда не смогу ответить. Благодарность была основой того теплого участия, которое я к ней проявил. Она была несчастна. Муж преследовал ее. Богатство не защищало…»
– Я сломала себе голову, кто эта незнакомка! – воскликнула Яна. – Она мне ненавистна и жалка одновременно.
«Правду говорят, любящие слепы! Как можно не узнать королеву Гортензию?»
