– Шарль говорил, она совсем не красавица!
«Ну, это спорно».
– Я лишилась рассудка! Как может ревновать та, которую любят больше? Пусть и оставляют.
«Боже-е!»
«Я твердо решил забыть Вас, – Яна отобрала у Бенкендорфа письмо и начала читать сама. – Но Ваш образ преследовал меня. Вдруг Вы сами явились в Париж и перевернули мою тихую, безмятежную жизнь, полную доверия и привязанности. Я свыкся с почти семейным благополучием, которое царило между мной и дамой, имени которой я поклялся не называть. Оказалось, все живо! Я ничего не забыл. Все мои восторги воскресли в одно мгновение. И Вы, вдали от родины, вдали от мужа, нечаянно ответили на них. Я метался, как в лихорадке. Моя мать – тому свидетельница. Из моих страданий она сделает отличную главу для романа! Но самих чувство ей не понять никогда. Мы с Вами сблизились. Это было ошибкой. Больше – преступлением. Перед Вами, такой чистой и искренней. И перед той, другой, которой я поклялся в верности. Всему виной моя горячность! Ах, зачем Вы до краев полны жизни? Зачем мне так нужна эта жизнь?»
Бенкендорф отобрал у графини листки и сам прочел конец письма, так оно его раздражало. «Я постараюсь сложить голову в первой же кампании. Не требуйте от меня ничего больше! Берегитесь моей любви!»
Балаган какой-то!
– Я беременна, – просто сказала Яна.
Шурка мысленно выругался.
– Я думала остаться здесь… бросить мужа…
– Ни в коем случае! – полковник схватил ее за руку. – Бегите немедленно домой. Соблазните супруга. Пусть ребенок родится законным. Срок большой?
– Нет, – застенчиво покачала головой Яна. – Две недели.
– Слава богу! Дорожная тряска вам не повредит.
– Но, быть может, он еще вернется, – в ее голосе звучала надежда. – Смотрите, он пишет: «Могу ли я отказаться от скорбного счастья видеть вас? Ведь и приговоренный к смерти имеет право распорядиться оставшимся ему временем!»
– Чушь! – отрезал полковник. – Что этот хлыщ сказал о ребенке?
– Ничего. Он не знает.
«Держи карман!»
– Но его мать водила меня к гадалке мадам Ленорман, которая предсказала судьбу младенца. Это будет чудный мальчик. Его все станут любить. Его имя отметит рука истории. Я хотела назвать его Морис, в честь отца Шарля. Мориц по-польски.
Яна снова заплакала.
– В одном ваш любовник прав, – строго сказал Бенкендорф. – Его матушка маркиза де Суза сделает из вашей истории отменный роман. И вы еще прочтете его в Польше. А пока подберите слезы, пакуйте вещи и думайте, что сказать мужу, которого бросили с двумя детьми, из самых патриотических соображений.
Яна была растеряна. И раздражена. Она ожидала, что ее утешат. Завернут, как котенка, в одеяло. Вместо этого полковник предлагал действовать. И в глубине души графиня понимала: он прав, ждать нечего, ее бросили, а быть может, и обманули самым бесстыдным образом.
– Шарль говорил такие слова, – с горечью произнесла маленькая принцесса, – о польках и о француженках. Те жеманны, неискренни. Мы просты, веселы, непринужденны. Нас нельзя не любить. Если бы я дала ему надежду в Варшаве, он бросил бы все: мать, родину, имя. Мой дом стал бы его, и он защищал бы Польшу с тем воодушевлением, какое может внушить одна полька…
– Яна, – одернул несчастную женщину полковник. – Это он говорил? Или вы вкладываете в его уста то, что хотите слышать?
Графиня разрыдалась.
* * *
«– Вы деретесь как мужик!
– Я, по крайней мере, мужик».
Из разговора
Сад Тиволи светился сотнями огней. Здесь и в будние дни устраивали гулянья. А праздники для гвардии – одно из любимых развлечений императора, когда ветераны смешивались с толпой и каждому становилось ясно: французы едины, только одни в форме, другие пока без – привлекали всеобщее внимание.
Весенние дни дарили теплом. Казалось, холод и ветра ушли из французской столицы. Русское посольство присутствовало, несмотря на явное недовольство, которое Бонапарт демонстрировал графу Толстому. Он раскусил этого человека! Тот не желал мира! Даже видимости его!
Теперь в Тиволи дипломаты паслись среди столов с закуской и цветных фонариков, стараясь держаться как можно дальше от императорской свиты. Но Бенкендорф решил не оставлять графа наедине с Бонапартом и, заметив, что корсиканец сделал послу знак следовать за ним, незаметно двинулся тоже. Держась на почтительном расстоянии, но не выпуская высокие стороны из виду.
Наполеон желал говорить наедине, поэтому сердито цыкнул на сопровождавших и полез в сиреневый куст. Оказалось, плотные зеленые шпалеры окружали небольшую площадку, освещенную только залпами взлетавших в небо разноцветных ракет.
Полковник притаился на некотором расстоянии, стараясь не шуршать и не ломать ветки. Он и мысли не допускал, что единственный наблюдает за сценой. Напротив, судя по слабому шороху справа и слева, адъютанты Бонапарта занимались тем же самым. Им стоило сговориться заранее, расстелить в кустах скатерть и прихватить по бутылочке шабли. Во всяком случае, враждебности они не проявляли, блюдя права русского визави.
– Хорошо! Вы не желаете говорить со мной как дипломат! – Корсиканец сорвал свою знаменитую шляпу и швырнул ее под ноги. – Будем говорить как дивизионный генерал с дивизионным генералом.
Толстой почтительно молчал.
– Если произойдет заваруха на Пиренеях, я вправе рассчитывать, что ваш царь пошлет экспедиционный корпус? Ведь он мой союзник!
Граф не спешил отвечать.
– Испания, – наконец вымолвил он, – это очень далеко. Пожалуй, вы сами справитесь, пока наши бедолаги доковыляют хотя бы до Польши.
– Ладно! – Бонапарт едва сдерживался. – А в Австрию? Туда вам, кажется, рукой подать?
– Да-а, – протянул Толстой, – Австрия – это близко. Вот если бы ваше императорское величество помогли нам замириться с турками…
– Я помог! – чуть не подскочил корсиканец. – Их послы приезжали в Париж. Но они не хотят мира! Как ни старайся!
– Вот и мы постараемся вразумить австрийцев, – гнул свое посол. – Дипломатическим путем. Без крови. Я уверен, император Франц совсем не хочет воевать…
Бонапарт вздохнул. Он прекрасно видел, что Толстой изображает идиота. Но других средств сговориться с царем не было. Пока.
Александр Христофорович осторожно, на четвереньках выполз из куста, храня по возможности покой других наблюдателей. Деликатно, стараясь никого не спугнуть, он побрел к центру парка. Вокруг него расстилался волшебный чертог. Деревья были усыпаны огоньками. Под ногами в траве горели стеклянные стаканчики со свечами. Отовсюду слышалась музыка. Маленькие оркестры играли среди кустов. Под ветками кружились красивые пары.
В этой сияющей, движущейся темноте полковник поминутно слышал обрывки бесед, не видя лиц. И, напротив, бывал привлечен знакомыми фигурами, не имея возможности расслышать.
