– Какой-то господин Измайлов. Кто это?
– Театральный критик.
– Здесь есть критики?
«Нет, у нас медведи по углам мочатся!»
Шурка нехотя начал переводить: «На придворном театре дебютировала мадемуазель Жорж. Девица двадцати двух лет. Роста большого, прекрасная собой, волосы черные, оклад лица греческий, что вселяет в зрителей охоту ее видеть. Телодвижения ловки, игривы, приятны глазу».
– Это описание для полиции! – возмутилась актриса. – Я же ничего не украла!
– Только сердца публики! – В комнате некстати появился Дюпор.
– Пшел прочь! – Полковник подобрал с полу сапог и швырнул в танцовщика.
– Жоржина, я не буду этого терпеть! – вспылил тот.
– Не терпи, – равнодушно отозвалась дива.
Дюпор смерил Шурку взглядом каннибала и спрятался за дверью.
– Продолжать? «Многие замечали, будто она слишком уж протяжно говорит, даже поет строфы. Надо предупредить наших молоденьких актрис, чтобы они с осторожностью перенимали сию манеру. А то иная пропоет нам трагедию на голос».
– Варвар! Негодяй! – взорвалась Жорж. – Пусть заткнет себе пасть «игривыми телодвижениями»!
Она зарычала, как тигрица, и рванула на себе плащ. Ткань затрещала. Прибежала горничная, стала собирать осыпавшиеся пуговицы.
– А ты что здесь разлегся?
– Душа моя, – упавшим голосом сказал Бенкендорф, делая горничной отчаянные знаки удалиться. – Что тебе говорил государь?
Черные брови актрисы гневно сошлись над переносицей.
– Ревновать? Что ж, давай посчитаем! Твои измены на мои. Не хочешь? Думаешь, я не знаю про обещание, которое ты дал вдовствующей императрице? – ее ноздри раздувались, глаза блистали. – Решай сразу. Оставайся или уходи. И забери с собой сцены и пустые бутылки!
Разве он устраивал сцены? Ну выпил, было. Так кто б не надрался?
Полковник поплелся собирать разбросанные по полу штофы.
– Идите, распорядитесь, чтобы внесли цветы, – кинула ему в спину Жорж. – Ваш царь задал мне вопросы, ответы на которые я заучивала в Париже, под диктовку моего императора. В понедельник я еду в Петергоф. Частным образом.
Глава 11. На цепи
«Все дни были полны очарования, я забыл и войну в Финляндии, и дома, которые раньше часто посещал».
А. Х. Бенкендорф
Осень 1808 года. Петербург.
Любовники поселились в апартаментах на углу Мойки и Невского проспекта, которые сдавал миллионщик Косиковский. Вернее, Шурка переехал к Жорж. Это была капитуляция. Белый флаг.
Они выезжали вместе, вместе принимали. Держались, как муж и жена. В тех домах, где ей было отказано, больше не появлялся Бенкендорф. В глаза ему завидовали, восхищались смелостью. За глаза смеялись, жалели, называли чувства заблуждением.
Ах, откуда им знать!
Он каждый раз с ума сходил, когда прима уезжала во дворец. Но это случалось все реже. Император был с ней любезен и только. Зазвав первую актрису Франции в Петербург, Александр Павлович отдалил ее на расстояние вытянутой руки. В любой момент приблизит. Если пожелает.
Это устраивало всех, но с каждым днем становилось все понятнее: государь ведет свою игру из улыбок и умолчаний, из намеков и несбывшихся надежд.
– Ты все же должна рассказать мне, о чем говорила с его величеством, – осторожно настаивал Бенкендорф.
– Да, боже мой! О чем же, кроме его сестры? – наконец сдалась Жоржина. – Мой император еще в Тильзите просил царя отдать ему великую княжну Катрин.
– Екатерину Павловну? – И в страшном сне полковнику бы не привиделось такое развитие событий.
– Он намерен развестись с бедняжкой Жозефиной, – пояснила актриса. – У них нет детей. И жениться на принцессе из старого европейского дома. Основать династию.
Эти сведения потрясли Бенкендорфа. Все еще хуже, чем он предполагал!
Между тем успехи возлюбленной больше не утешали его. Слишком многие высокопоставленные поклонники добивались внимания примы. Засыпали подарками, предлагали выступления в загородных дворцах с поздним ужином для актеров и переходящими в ночь развлечениями.
Полковник далеко не всегда мог сопровождать свою голубку. И заметил, что, когда она ездит одна, подарки щедрее. Это особенно бесило, так как он сомневался, за какие именно таланты Жоржину осыпают драгоценностями. О войне со Швецией не было и речи. Бенкендорф боялся оставить свое сокровище без присмотра.
В городе полковника уже считали цепным псом примы. Ее рабом и цербером одновременно.
Однажды, после представления «Семирамиды», на порог Жорж явился длинный рыжеволосый детина и представился лакеем принца Евгения Вюртимбергского, принесшим несравненной царице сцены подарки – перстень с рубином, такого крупного мадемуазель еще не видела – и бархатный кошель с золотыми луидорами.
Жорж приняла игру. Она и виду не показала, что узнает в лакее хозяина. И позволила тому сколько угодно стоять перед ней на коленях и изысканно, как не смог бы ни один слуга, выражать восхищение.
В самый неподходящий момент с дежурства вернулся Шурка. Окинул взглядом сцену. Ни слова не сказал Семирамиде, а лжелакея взял за шиворот, благо тот не открывал инкогнито, и вывел из покоев.
– Ваше высочество, – едва сдерживая злость, спросил он у племянника императрицы. – Что мешает мне спустить вас с лестницы, пока вы в ливрее?
И хотя Бенкендорф не отвесил принцу пинка и даже не кричал на него, на следующий же день при дворе распространились слухи, будто воспитанник Марии Федоровны вышвырнул члена августейшей фамилии с ложа Жоржины.
Такова цена сплетен. Но сама дива дулась на полковника неделю. Ей становилось душно под его присмотром.
* * *
Без сердца стал я, как без шпаги,
Я под арест тобою взят.
И нет во мне такой отваги,
Чтоб штурмом взять его назад.
С.Н. Марин
Едва сентябрь начал золотить липы перед Адмиралтейством, в столицу прибыл Воронцов, старый проверенный друг, с которым Шурка в годы оны съел ни один пуд соли. Они вместе начинали в гвардии, вместе поехали на Кавказ, вместе приняли первый бой у Гянджи, вместе… Ах, чего только они не делали вместе!
Даже в Тильзит Бенкендорф попал не без помощи Михаила, который командовал там почетным эскортом императора Александра. И чины им шли ровно – оба полковники. И надеялись на будущее, как говорят, одной грудью. Тем не менее…
Михаил был строг. Поведения примерного. Воспитан отцом-послом в Англии на тамошний манер. Без многословности, с пристрастием к делу. Он любил Шурку, как любят, быть может, нераскрытую часть самого себя. А Бенкендорф тянулся к нему, понимая, что должен же быть пример по-настоящему хорошей, правильной жизни, хотя Михаил никому в лицо своими достоинствами не тыкал, никого не учил, не осуждал и не добивался от товарищей совершенства. Его любили за снисходительность, которую он проявлял к другим, не щадя самого себя.
