Но августейшая вдова позвала баснописца к себе в нижние покои, где за чайным столиком предалась жалобам на судьбу.
* * *
«Я решил, что моя честь будет запятнана, если я не попрошусь у императора в Молдавию».
А. Х. Бенкендорф
Флигель-адъютант вымолил у его величества краткую аудиенцию, и государь с легким недовольством согласился. Он принял Александра Христофоровича в своей прежней гардеробной – тесной комнате с полосатыми ситцевыми обоями и множеством комодов. Перед возвращением в столицу император хотел переодеться. Шейный платок, рубашка – все вспотело.
С замирающим сердцем и со скрещенными за спиной пальцами Шурка предстал перед императором.
– Ваше величество уезжает в Эрфурт. Я хотел умолять включить меня в свиту.
– Мадемуазель Жорж тоже едет, чтобы играть перед своим императором, – с легкой усмешкой кивнул государь. – Наполеон обожает трагедии. Так, в чью свиту вы хотите быть включены?
Бенкендорф пережил унижение молча. Да! Тысячу раз да! Жоржина приглашена в Эрфурт. А он должен остаться в Петербурге и беситься при всякой депеше оттуда!
– Послушайте, Александр Христофорович, – ласково произнес император. – Вы сами хорошо понимаете, почему не можете поехать. Не заставляйте меня отказывать вам.
– Я умоляю, – повторил полковник, готовый упасть на колени. – Или дайте разрешение на брак. Пусть она уедет в Эрфурт уже моей женой.
«Мать права, бедняга спятил!»
– Это совершенно невозможно! – вслух произнес государь. – Вы видели, как себя повел за столом мой брат Николя? Вы ведете себя еще хуже. Но ему двенадцать, а вам двадцать шесть.
Бенкендорф молчал. Умом он понимал правоту всех, кто пытался наставить его на путь истинный. Но сердце кричало от боли.
– Я хочу выразить вам высочайшее благоволение, – между тем продолжал император, – за то, что вам удалось отвлечь мою дорогую сестру Като от мыслей о Вене. Если бы ее дуэт с матушкой продолжал в унисон песни об австрийской короне, это вовлекло бы Россию в бесконечные и кровавые хлопоты.
Шурка слушал одобрительные слова и не слышал их.
– Вот на такой случай вы и привезли Жорж, – с улыбкой заключил государь. – Надеюсь, она, сама того не сознавая, еще не раз послужит нашим интересам. Теперь о вас.
Полковник напрягся.
– Я решительно не понимаю, что держит вас в столице, – жестко продолжал Александр. – Одну войну вы уже пропустили. Другую вот-вот пропустите. Моего благоволения нет ни на то, чтобы вы ехали в Эрфурт, ни на то, чтобы оставались в Петербурге. Отправляйтесь в Молдавию
[23].
«И забудьте Жорж», – этого император не сказал вслух, но Бенкендорф сам договорил про себя.
Если бы он мог!
* * *
«Все наше усердие было направлено на то, чтобы избегнуть наказания».
Николай I
Вместо того чтобы следовать от главного входа, мимо клумбы, через липовую аллею к своему экипажу, Бенкендорф вышел из боковых дверей, обогнул дворец и спустился по косогору к реке.
Он любил и хорошо знал Павловск, как если бы это была его собственная дача. Полковник не хотел, чтобы кто-нибудь видел его взволнованным, почти в слезах после разговора с государем. Шурка хотел успокоиться или лучше найти укромное местечко в сердце парка и без помех предаться собственному горю. Бушевать, лежать на траве лицом вниз. Потом перевернуться на спину, глядеть на ярко-голубое небо в просветах березовых крон и размазывать пальцами остатки слез по пылающим щекам.
Но вышло иначе. Пройдя росистым топким берегом реки и оставив за спиной китайскую беседку с крышей-пагодой, адъютант выбрел к горбатому земляному мостику с мраморными перилами. Миновав его и начав подниматься по тропинке к темно-зеленым елям-часовым у белой скамейки, он услышал звуки, похожие на затрудненное дыхание. Как будто кто-то ревел в три ручья, а сейчас старался успокоиться.
В этом году не чистили бурелом – всеобщая экономия денег для армии, – и веток нападало столько, что в императорской резиденции впору было строить засеку. Полковник полез через валежник. Нижние сучки елей больно царапали его по щекам. Бенкендорф чертыхнулся. Настроение жалеть себя и нести сосуд скорби в темные дубравы стремительно улетучивалось. Оказывается, и без него довольно желающих колотить по земле кулаками.
Справа донеслись приглушенные листвой звуки. Кто-то судорожно всхлипывал. Вернее, икал слезами, сдерживая их без особого результата. Полковник тронул рукой ветку. Так и есть. В орешнике, чудно оттенявшем мрачную хвою веселой солнечной зеленью, лежало царское дитя и выло в голос.
Следовало ретироваться. Из чистой деликатности. Но мальчишка уже вздрогнул, услышав шаги. Уже переполошился. А, увидев знакомое лицо, не то смутился, не то рассердился до крайности. Было видно, что великому князю уже попало. Его уши багровели и даже лиловели, заметно увеличившись в размерах.
– Это вы, – вяло протянул он. – Я плохо спрятался. Нечего было при дороге…
Александру Христофоровичу пришло в голову, что, возможно, великий князь вовсе не искал надежного укрытия. Напротив. Думал, что мать найдет его здесь?
– Ваше высочество, – начал полковник, переминаясь с ноги на ногу. – Вам следует понять… Ваша августейшая матушка… Она никогда не будет ни искать, ни утешать…
Лицо Никса застыло, как маска.
– Откуда вы знаете, о чем я думал? – С минуту он молчал, а потом выдохнул: – Но не волчица же меня родила!
Здесь его стоило оборвать. Нельзя так говорить о матери.
– Вы очень несправедливы, – Бенкендорф сел рядом. Царевич не возразил. – Я никогда не видел, чтобы ее величество к кому-то была нежна, ласкова, вытирала слезы. Но она вас любит. Защищает, как умеет. Она по опыту знает, какая жизнь предстоит всем ее детям. И только поэтому никого не станет баловать.
– А я буду баловать детей, – с вызовом бросил Никс. – И уже балую брата Мишку и сестру Аню.
– Как? – удивился полковник.
Вместо ответа великий князь порылся в кармане и достал несколько завернутых в золотые бумажки грильяжей.
