Она метнулась в прихожую, где на подзеркальном столике лежала горка нераспечатанных писем из Молдавии. Полковник писал с каждой оказией. И даже чаще. Иногда приходило по два увесистых конверта. Неужели еще не все сказано?
О чем вообще могут написать люди из армии? О вшах? О лихорадке? О том, как хочется помыться?
Жорж не была бесчувственна. Совсем нет. Просто ее мир замыкался подмостками. Все, что за пределами кулис, не имело ни цены, ни смысла. Пока адъютант вращался в этой вселенной – он жил. А теперь упал во тьму внешнюю.
Но любовник еще мог вернуться. Не только в Петербург. В ее жизнь. Эти письма были залогом. Актриса крепко держала полковника за сердце. Сама не зная чем и не прикладывая никаких усилий.
А если приложить? Могла бы добиться всего, даже брака. И вернуться в Париж с титулом. Не с деньгами. Это Жоржина уже понимала. Ее паладин был небогат. Все сказки о русских оказались выдумкой. Адъютантство не сулило золотых гор. А близость к императору не гарантировала избраннице даже представления при дворе в качестве мадам Бенкендорф. В ней видели только актрису, предмет развлечения.
Но у себя на родине, овеянная славой русского вояжа…
В этот момент горничная доложила, что актрису желает видеть некая знатная дама.
– Гоните ее! – возмутилась хозяйка дома. – Не хочет назвать имени? Откуда мне знать, что это не сумасшедшая ревнивица со склянкой кислоты? Многие жены мечтают отомстить мне за то, что их благоверные вытворяют на спектаклях! В партере еще хлопают. А где руки мужчин, которые сидят в ложах?
– Какой у вас грязный язык, – услышала Жоржина ровный громкий голос за спиной.
Чья-то мощная ладонь отодвинула служанку, и, прежде чем дама вступила в будуар, заслонив собой высоченный дверной проем, актриса уже вскочила с места и сделала глубокий реверанс.
– Ваше величество!
Вдовствующая императрица вошла, села без приглашения, подняла вуаль и с неодобрением осмотрелась вокруг.
– Вам стоило только призвать меня к себе… – пролепетала Жорж.
– Много чести, – оборвала Мария Федоровна. – Ваш визит ко двору не удалось бы скрыть. А я могу позволить себе прогулку частным образом. Так вы бываете у государя?
Жоржина уже готовилась оправдываться: они говорили только о театре…
– И вы забили моей дочери Като голову россказнями о Париже?
Актриса опять встрепенулась, готовая все отрицать. И снова царица остановила ее жестом.
– Но я здесь не поэтому. Поверьте, политика обойдется без нас с вами. – Она доверительно похлопала Жоржину по руке, отчего ту пробила дрожь до костей. Ладонями Марии Федоровны можно было душить кроликов и отрывать головы щенкам.
– Мой воспитанник последние месяцы провел у вас, – веско произнесла та. – И, как я понимаю, вы намерены выманить у него обручальное колечко.
Хозяйка дома задохнулась от негодования.
– Я ни у кого ничего не выманиваю, – с достоинством произнесла она. – Если мне что-то дают, то по собственной воле.
– Но вы умеете добиваться своего, не правда ли? – с понимающей усмешкой кивнула Мария Федоровна. – Так вот, деточка, это не тот случай.
Жоржина сжала кулаки. Ее хотели лишить законной добычи.
– Мы любим друг друга.
Вместо ответа царица взяла стопку писем и дунула на них. В воздухе повисло облачко пыли.
– Цена любви.
Жоржина не терпела, когда ее учат.
– Он дал слово.
– Какое совпадение! Мне тоже, – вдовствующая императрица рассмеялась. – Как думаете, которое он сдержит?
Актриса вскипела.
– Если я сейчас же отвечу на его послания…
– Вы этого не сделаете, – Мария Федоровна положила резную трость слоновой кости поверх конвертов. – Женившись на вас, мой воспитанник поставит крест на своей карьере. Ему придется уехать с вами. Жить на ваши деньги. Вы к этому готовы?
Жоржина заколебалась.
– Запомните, – вдовствующая императрица встала, – если вас называют вещью Бонапарта, то Сашхен – моя вещь. Я его не отдам.
Она забрала никчемные послания своего протеже и, не прощаясь, вышла из комнаты.
* * *
«Никогда не забуду эти дни скуки и страданий».
А. Х. Бенкендорф
Ночью шли по степи, и нога Шуркиной лошади угодила в яму. Он полетел через голову жеребца, сломал ключицу и не мог продолжать путь. Левая рука отекла. Тупая боль разрывала плечо. Доктор-коновал, ей-богу, наложил такую тугую повязку, что полковник не мог ни повернуться, ни бить на себе комаров, ни чесаться, атакуемый клопами в бедной крестьянской халупе.
Утром ему пришлось повернуть обратно в Галац. Ехать в одиночестве, степью, без воды. С сухарями и дрянной водкой – прощальным подарком Платова – во фляжке. Под конец полковник так ослабел, что только сметливость жеребца Луи позволила ему очутиться в главной квартире.
– Терпите, юноша, терпите!
Все-таки устыдившийся своей горячности командующий прислал лекаря.
– Это кто же так повязки кладет? Да вы счастливец, что не лишились руки! Кровь застоялась. Были бы солдатом, приказал бы пилить.
«Утешил!»
– Вы хоть что-нибудь чувствуете?
Полковник заорал в голос, когда сильные, как у мясника, руки доктора надавили ему на ключицу.
Денщик подал Бенкендорфу деревянную ложку, которую тот закусил, чтобы не кричать. Боль была такая, что больной на секунду лишился сознания. А когда пришел в себя, понял, что штаны у него мокрые. Никогда такого не случалось. Ни в бою, ни при ранениях.
Вымытый и переодетый денщиком Александр Христофорович валялся на гадком топчане в гадкой же хижине и ненавидел все окружающее. Армия двинулась дальше, а его бросили с сотнями больных в Галаце, объятом лихорадкой и бескормицей. Помирать? Ни книг, ни людей, ни писем.
О последних не стоило сожалеть, ибо, когда пришла почта, Бенкендорф пожалел, что не сломал памятной ночью шею.
Жоржина отважилась написать ему правду. Она полюбила другого и собиралась замуж. У Шурки руки затряслись вместе с листком. Он никак мне мог понять: кто? Все искал знаменитую фамилию. Какой-нибудь старичок-аристократ сподобился под занавес жизни отведать прелестей молодой актрисы? Да он же этого старичка…
Дюпор. Имя его соперника было Дюпор. Давний сценический друг и воздыхатель. Понять это не хватало ни сил, ни духу. Полковник запоздало прозрел. Этот хлыщ, нарост на бубне Мельпомены, балетный прыгун и поскакун уже давно сопровождал Жоржину и, видно, был сменным-неизменным партнером не только на подмостках. Голая правда открылась Шурке во всей простоте.
Но возлюбленная не писала: «вышла». Она ласково просила разрешения на этот шаг. Даже не называла даты, когда флигель-адъютанту будет угодно ее отпустить.
