Словом, турки были никакими хозяевами даже для ручных, игривых народов. Что говорить о зубастых и грозных?
Один ночной бросок, и Воронцов с Бенкендорфом добрались до Кюстенджи – маленького городка на побережье. Об его слабые земляные бастионы билось море. Прежде чем подъехать к лагерю, Михаил придержал лошадь и заставил друга окунуться. Соленая вода сомкнулась у того над макушкой, и он глубоко – горлом, носом и, казалось, даже открытыми глазами – сглотнул сияющую зеленую глубину. Потом насухо вытерся офицерским шарфом и глядел, как Воронцов смеется, обнажая блестящие на солнце зубы. Все это так удивляло его, точно впервые рождалось прямо на глазах.
Друзья прибыли вовремя. Армия двинулась к Рассевату и скрытно подошла чуть не под самые стены. На рассвете неприятель заметил русских и вывалил из крепости в большом числе. Платов, с которым Бенкендорф встретился по-братски, приказал ему взять два батальона пехоты с четырьмя пушками и ударить на врага.
Турки, чей натиск был пробным, побежали обратно в крепость. Полковник преследовал их, пока со стен не загремели выстрелы. Укрыв пехоту на кладбище – как не вспомнить Эйлау? – он подождал до прибытия артиллеристов. Голова работала, как никогда, ясно. Артиллерия встала впереди колонн и двинулась вперед. Но пехота, которую вел Бенкендорф, была встречена таким метким огнем, что начала топтаться на месте и, наконец, смешалась. Колонны следовало отвести и перестроить. Полковник приказал играть отступление. И тут, как назло, под самыми стенами появился командующий.
Его только не хватало! Нет чтобы привести пару батальонов!
На подступах уже лежало несколько сотен человек. Увидев Бенкендорфа, спешно отводящего колонны, генерал разразился такой отчаянной руганью, какую полковник слышал только при встрече.
– Твоя вина! – орал Багратион, сидя на крутившемся скакуне. – Один! Пешком пойдешь! Принесешь мне этот город! Двести человек на сраный Рассеват!
Полковник плюнул.
– Хорошо! – взвыл он. Что было уже совсем против субординации, ибо кто смеет отвечать командующему? – Дайте мне партию! Казаков! Отведите войска в лагерь! Хотите крепость? Не мешайте действовать!
Багратион буркнул себе под нос что-то вроде: «Молокосос! Засранец!» – и махнул рукой.
Гарцевавший рядом с ним Воронцов выразительно покрутил пальцем у виска. Но Шурка не унялся.
– Платова просите! – выронил из сцепленных зубов князь Петр и ускакал восвояси. За ним блестящая свита адъютантов. И добрый друг Миша, который, как всегда, был при начальстве.
Черная, облепленная землей пехота осталась стоять на месте. Бенкендорф отплевался пылью, отвел колонны егерей и пушки за мусульманское кладбище, где сцепленные ветки южных деревьев и надгробья с мраморными чалмами представляли собой прекрасное укрытие.
Платов не без сетований дал полковнику до пяти казачьих сотен, одобрил план стремительных рейдов в окрестностях Рассевата и наказал есаулам слушаться. Те поворчали, но подчинились, тем более что Александр Христофорович обещал не обидеть добычей.
За двое суток он навел такого страху в прилежащих деревнях, что ни один турок не отваживался показываться на дороге, ведущей к крепости. Никто не поставлял туда ни еду, ни чистую воду. Еще пара дней, и Рассеват выбросил белый флаг.
Бенкендорф поднес его командующему на кончике сабли. Как просили! Но их взаимная неприязнь от этого только возросла.
За всю жизнь князь Петр не упомнил бы такой неудачной кампании. А ведь от успеха зависело его счастье. Вернись он в Петербург триумфатором, и кто знает… Кровь Багратидов давала шанс. Раньше государи женили дочерей на грузинских царевичах.
Но голод… Но болезни… Часовые умирали на посту! Но упорство турок, подкрепляемых посулами из Парижа. А может, все дело в тоскливой нервозности, которая овладела князем Петром? Как бы то ни было, кампания не задалась.
У Рассевата армия Багратиона соединилась с корпусом Милорадовича и начала движение по берегу Дуная к Силистрии. Им на пятки наступала осень. С дождями время правильной осады заканчивалось, и после неудачи под селом Татарницей командующий не нашел ничего лучшего, как отправить в Петербург курьера с известием: до весны Силистрия не будет взята.
Нетрудно догадаться, кого он выбрал в качестве козла отпущения. Если курьер везет донесение о победе, он счастливец, ибо на его голову посыплются награды, а на плечи лягут новые эполеты. Но вот беда, если весть о неудаче – а с этим посылают только провинившихся – холодный прием обеспечен. Твои геройства заметят, но никак на них не отзовутся. Это Александр Христофорович знал по опыту.
Но Бенкендорф примчался в Петербург вовсе не для того, чтобы терпеть холодность государя или императрицы-матери. А для того, чтобы заглянуть в глаза Жорж и вырвать ее из позорных объятий ничтожества.
Последний всплеск его чувств разбился о скалу. Дива была на гастролях в Москве.
Глава 13. «Месть Марса»
«Я полностью поддался приступу постыдной печали. Ни лечение, ни увещевания друзей – ничто не могло отвлечь меня от моей безумной любви и грусти».
А. Х. Бенкендорф.
Осень 1809 года. Петербург.
Полковник рвался в Москву, но не получил позволения покинуть Северную столицу.
Да бог с ним, с позволением! Он и так ускакал бы в ночь, на перекладных. Двое суток, и Жоржина в его объятиях.
Раньше расстояния его не останавливали. Но… ему передали записку, которую прима оставила для возлюбленного: полный разрыв. Его проклинали за молчание! За отказ отпустить, за нежелание жениться! Она ждала до последнего. Полагала, что угроза потерять ее вразумит героя. Но он, видно, забыл о ее существовании среди опасностей и побед. Что ж, она выбирает надежного спутника, который никогда никуда не уедет…
Тут вся ее игра представилась Александру Христофоровичу в самом отталкивающем виде. А разве он раньше не знал? Не догадывался? Не чувствовал?
Да ему и в голову не приходило писать, после того как она объявила о замужестве! Оказывается, нужно было разубеждать, валяться в ногах, а главное – вести под венец.
Кто, спрашивается, кого вел? Полковник озлился. Он обожал, его отвергали. Он уходил, его удерживали. Он лизал руки, которые били его по щекам. И которые вымогали единственное, что было, – имя.
Но им-то самим хоть каплю дорожили?
Если можно заболеть от стыда, то Шурка сделал именно это. Все его унизительное волокитство всплыло в памяти с такой ясностью, с такими издевательскими подробностями, что полковник заперся дома и не хотел показывать носа на улицу. Казалось, все на него смотрят. Все знают, как постыдно он себя вел. Чем был у театральной девки.
Остатки чувства следовало выкорчевать железной рукой. Но они пустили такие глубокие корни, так впились в душу, что казалось: рвани, и она расползется, как гнилое одеяло.
