Куда только он не бежал от бесконечных перешептываний и добрых советов. Теперь вот застрял в Польше. Среди бескрайних, отнюдь не целебных грязей. Осень только на юге Германии – время для войны. А дальше к востоку – дождь, стынь, сиди дома, на печи, соси лапу.
Поляки лапу сосать не собирались. Встретили Бонапарта в Варшаве балами и дамским патриотическим кокетством. Уверяли, будто его гений не меркнет при любой погоде. А самые сладкие речи вкладывали в уста графини Валевской. Ее раздвоенный язычок сулил победу…
Словом, Бонапарт пошел дальше. Но было ли то уступкой красавице или его собственным упрямством, никто не знал. Поляки ставили на мадам и уже не впервые с наслаждением обманывали сами себя.
Бенкендорф двигался в арьергарде, где сорвиголовы вроде него всегда прикрывали отход. Бои были под Голыминым и Ионковым. Там капитан отличился и ждал наград. Но неприятель вынуждал дать генеральное сражение, и командующий Беннигсен питал самые радужные надежды на его исход.
Вышло по-иному. Бонапарт разметал численно превосходящее прикрытие. Ней вышел во фланг, а тяжелая конница Мюрата смяла центр и отхлынула, только разбившись о штыки третьей линии обороны.
Капитана спас его непосредственный начальник, граф Петр Александрович Толстой, который в самый последний момент заорал:
– Чего стоишь?! Прыгай! – и вцепился подчиненному в воротник.
А заорать было отчего.
Кругом люди кололи друг друга вслепую. Пурга разыгралась такая, что своих не узнать. Бенкендорфу уже засветили прикладом в бок. Причем сделал это гвардейский гренадер, которому капитан слова худого не сказал. Даже на ногу не наступил. Просто гвардейская пехота прокладывала себе путь через груды уже поваленных тел, и капитан в своей драгунской форме сошел под метель за француза. Хорошо жив остался, хотя перекосило знатно: упал на одно колено и выпустил палаш из рук.
– Прыгай! Мать твою! – Непонятно как граф Толстой верхом прорвался сюда. Явление отца-командира на лихом коне ободрило капитана, отбившегося от своих еще часа полтора назад.
Генерал выпростал из стремени ногу и крепко схватил Бенкендорфа за шиворот. Тот не заставил себя упрашивать и взлетел на круп лошади позади Толстого.
– Центр прорвали! – хрипло выкрикнул тот. – Кирасиры! Смяли все! Наших не видать!
Было бы хоть чего видать! Снег падал крупными хлопьями, и в его мороке еще неизвестно, куда бы их вынесло, если бы фронт в очередной раз не сместился и кто-то из своих не подхватил генеральского коня под уздцы.
– Ваше высокопревосходительство! Мы вас потеряли! Великий князь приказал строиться и поддержать атаку кавалергардов.
Глупее ничего придумать нельзя: легкая конница не ходит с тяжелой! Но его высочество Константин Павлович – великий стратег!
– Воюем чем попало! – с ненавистью рыкнул Толстой. – Лишь бы дыры затыкать!
Он сказал много доброго о брате государя, но Шурка, уже спрыгнувший с лошади, посчитал своим долгом не расслышать ругани.
Еще утром все было чудно. Ей богу, чудно! В Эйлау казаки напали на обоз самого Бонапарта и перекололи прислугу, уже расставлявшую шатер императора французов. Несчастных гарсонов поддержала собственная Молодая гвардия, топавшая по окраине города. Издалека казалось, что в центре идет настоящее сражение. Каждая из сторон почла долгом подбросить подкрепления. Дело приобрело нешуточный оборот. Стулья с литерой «N» на спинках давно были сломаны, скатерти втоптаны в грязь, турецкие ковры порваны сотнями подков. А сама схватка переместилась от ратуши на кладбище.
Первый наскок Псковского драгунского полка Толстого был отбит. Лошади среди могил – не лучшее средство передвижения. И Бенкендорф спешился, все равно его крапчатый донской жеребец шарахался от мраморных статуй и античных колонн у входов в склепы.
Во время перестрелки отбитые куски мрамора летели вокруг не хуже осколков гранат. А когда пошла рукопашная, гляди-берегись падающего фиала, клумбы с сухими цветами или фигуры небесного стража, в суматохе опрокинутого кем-то. Ей богу, на кладбище лучше не нагораживать!
Говорят, сам Наполеон с колокольни наблюдал за происходящим и, увидев русских гренадер, готовых вступить в штыковую, закричал: «Браво! Брависсимо! Какая храбрость!»
Бенкендорф этого не слышал и не поручился бы за правдивость. Он орудовал палашом направо и налево, давно потеряв лошадь и слабо различая, где чужие. Кто наваливался, того и бил. По колено в красном от крови снегу и в каком-то сером месиве из разбитых урн. Земля ли то была? Могильный ли прах? Пепел ли? Он не знал.
В самый подходящий момент явился граф Толстой на огнедышащем жеребце и вынес осиянного славой капитана, как валькирия, из битвы.
Спасибо, конечно! Но теперь требовалось наступать. Драгун подвел Бенкендорфу его заводную лошадь, и капитан привычно взлетел в седло.
– Говорят, Бонапарта чуть не зарубили, – сообщил рядовой, перебрасывая офицеру повод. – Наши прорвались на колокольню. Да там охрана. Мамелюки его, слышь, звери.
– Врут, – отрезал Шурка. – Мамелюки пешие не бывают.
– Они ж турки. Им не все едино?
Еще одна причина, по которой мир, даже если и будет подписан, останется на бумаге. Уж больно француз привечает наших врагов – поляков и турок. Если приманит еще и шведов… Бенкендорф не успел додумать неприятную мысль. Затрубили: марш-марш.
Драгуны еще четырежды ходили в атаку. А потом выдерживали удар кирасирской стены вместе с пехотинцами и соскочившими с лошадей уланами. Спешились, свистом и шлепками отогнали коней назад и встали, подняв палаши. Уланы выставили длинные – больше человеческого роста – пики, опустив их на плечи передних гренадер. Те крякали, отпускали неодобрительные замечания, хвалились штыками: мол, самое оно лошади под брюхо, но не перечили, понимая, что лишними чужие лезвия не будут, – усилят частокол, и слава богу!
Удар был страшный. Сам Мюрат в синей шубе с золотыми петлицами промелькнул перед глазами. Две первые линии разметало, как детские игрушки. Третья устояла и заставила французов повернуть. Сколько бы неаполитанский король ни тряс перьями, сколько бы ни крутил скакуна на месте и ни махал кривой саблей, его люди, а вернее, его лошади не пошли дальше.
Но ничего страшнее Бенкендорф не видел. Ближний бой – другое. Не успеешь испугаться, как тебе уже выпустили кишки или ты выпустил. А тут… Стоишь, ждешь, и холод бездействия медленно, но верно обращается в страх. В предчувствие смерти. Самое ужасное в отражении кавалерийской атаки: ты успеваешь осознать происходящее. На тебя несется нечто, превосходящее по размеру, закованное в железо и вращающее саблями.
Сколько раз он был на другой стороне и знал: всаднику тоже страшно. Не потому что трус. А потому что лошадь боится. Скачет, но боится, и ее страх дрожью в руки передается хозяину.
Нет, верхом на стену штыков легче. Поднимут на штыки – прекрасная смерть. Быстрая. Почти без мучений. Хуже, если выбьют из седла и затопчут. Были случаи, когда таких несчастных находили еще живыми на следующее утро после битвы. Без рук, без ног, с разрубленными черепами и раздавленными лицами. Об этом лучше не думать!
