– Что бы там с тобой ни произошло…
– Мэтр! Я упал, скользко, острые ветви…
– Я не желаю знать этого. Я хочу, чтобы ты немедленно – вон там сухое платье – и можешь взять нашего единственного коня – отправлялся в замок де Лувертюр.
Глаза Люка померкли. Превосходный хмель его скис, обернувшись тоской.
– Но это смертельно опасно для меня.
– Смертельно опасно для тебя – пререкаться со мной.
– Но что вам может быть нужно в такую погоду в замке маркиза?
– Я хочу, чтобы ты передал записку капитану Гравлену. Дорожку ты, видать, уже протоптал, так что тебе не составит труда.
– Это невозможно!
– Собирайся! Иначе я передам тебя в кордегардию.
– Капитана Гравлена нет в замке.
Нострадамус поклялся себе, что мокрый лис не собьет его с толку, но тут сбился.
– Не понимаю.
– О, это целая драма до слез. Говорят, капитан прослышал, что какая-то беда угрожает его имуществу там, на родине в Пасти, вокруг городка у него обширные виноградники, и он помчался туда. Но на самом въезде в город ударил невероятный гром и обрушился библейский град. Конь капитана оступился на ледяном настиле моста, и капитан рухнул. И сломал себе шею. Два часа назад прибыл гонец из Пасти к маркизу.
Раздался особенно сильный удар грома, как будто небо давало понять, какой силы был удар капитанским туловищем о ледяной помост.
Нострадамус ощутил сильнейшее волнение. Нет, это было не волнение, не этим словом следовало называть то чувство, что терзало изнутри все существо ученого, пробираясь все глубже и глубже внутрь сознания, и производя там невиданные обрушения сомнений и вспышки ослепительных догадок.
– Так значит, град в Пасти был?
Люк сел спиной к огню и начал рассуждать о том, что таких ледяных камней с неба, судя по рассказам людей маркиза, с которыми он коротал время на малой кухне замка, еще никогда не бывало на памяти самых древних стариков.
Еще один раскат прогромыхал над крышей дома, и мэтр молитвенно сложил руки на груди и, резко запрокинув голову, начал быстро молиться, вознося хвалы Господу. Можно было начинать.
– Собери корзину с самой лучшей едой, дюжину свечей, кресало и два плаща.
Люк обернулся мгновенно. Как будто всегда был наготове для выполнения именно этой команды.
Дождь начал стихать, и из-за крутого края одного из черных облаков выглянул диск луны, так что могло показаться, что все поверхности в саду, – листва, каменные дорожки, скаты крыш – покрыты серебряной амальгамой.
Кассандр сидел в дальнем углу сторожки. И не потому, что боялся грома, просто там было суше всего. В других местах тоненькие струйки воды просверлили крышу и барабанили о мокрый пол, издавая разнообразные звуки.
– Нам нужно поговорить, Кассандр.
– Опять о конце света?
– И да, и нет.
– Вы всегда раздражались, говорили, что я изъясняюсь загадками, а теперь…
– Оставим это. Вот еда, вино, набрось плащ, тебе ведь холодно. Или тебе все равно, ты, может быть, привык?
– Мне часто бывало холодно и голодно, но я всегда был рад случаю поесть и согреться.
Мэтр взволнованно вздыхал, ему слишком хотелось начать расспросы, хотелось спросить о слишком многом, вопросы столпились, как лодки у узкой протоки.
– Может быть, вы хотите узнать свою судьбу?
– Что?
– Через два года вы посетите Лион, где укротите еще одну опасную эпидемию. Потом поселитесь в Салоне де Кро, где в первой половине ноября сочетаетесь браком с вдовой Анн Понсан Жемеллой. У вас будут…
– Постой…
– Похоронят вас…
– Я сказал – постой!!!
Кассандр безразлично поежился в тепле плаща.
– Поговорим о … политике. Долго ли продлится царствование нашего нынешнего монарха, благословенного Франциска Первого?
– Он умрет еще до того, как вы женитесь. Наследует ему сын. Он будет править под именем Генриха Второго.
– Ну, это-то предугадать нетрудно.
– Ваша слава врачевателя и предсказателя будет расти…
– Я приказываю тебе не произносить ни слова о моем будущем.
– Слушаюсь, мэтр. Но я в данном случае хотел говорить не о вас, а о государе Генрихе Втором. В 1555 году у вас состоится с ним встреча. В тайну этого визита будут посвящены считанные люди, но удивительным образом станет широко известно ваше предсказание скорой гибели Его Величества, сделанное вами.
Нострадамус обалдело помотал головой.
– Я предскажу королю гибель?! Я что, сумасшедший?! И я смогу унести ноги из дворца после такого предсказания?
– Вот именно – ввиду таких именно толкований, факт этой встречи и вашего предсказания королю будет долго оспариваться и подвергаться сомнению среди ученых мужей.
Нострадамус вырвал из рук Кассандра бутылку вина и отпил сразу чуть ли не половину.
– Но ты не сказал главного.
– Чего, мэтр?
– Сбудется ли мое предсказание?
– В общем, да. Я сейчас объясню уклончивость моего ответа. Генрих Второй умрет через четыре года в 1559 году, на летнем свадебном турнире. Правильнее сказать – погибнет. Считать ли такую смерть очень уж скорой? Но тут есть некие сопутствующие обстоятельства. В начале того же 1559 года Генрих заключит позорный мир с Испанией, фактически признав поражение Франции в войне с ней, потом он поставит гугенотов вне закона и начнет репрессии против членов Генеральных штатов. Все эти действия ввергнут Францию в пучину страшных бедствий. Если посмотреть с этой стороны, то предсказание черных времен для целого государства всего за четыре года до их начала может считаться предсказанием чрезвычайной точности.
Мэтр сидел, обхватив руками голову.
– Гражданская война, репрессии, кровь…
Кассандр продолжал ровным деловым тоном:
– А если мы примем во внимание, что в наше время можно поставить знак равенства между словами «государь» и «государство», то предсказанное для Генриха является предсказанием для Франции. И наоборот. Некоторая приблизительность предсказания, с одной стороны, и чрезвычайная точность, с другой, дают общий хороший результат, который впечатлит всех думающих людей. Видимо, в таком образном виде, не называя человеку Генриху пугающих точных цифр, вы и выразите свою мысль Его Величеству в 1555 году при личной встрече. Гнев его сдержится, а ваша слава станет расходиться широкими кругами.
Мэтр отпил еще один глоток вина. Некоторое время смотрел сквозь темноту на юношу, и ему казалось, что он различает блеск его глаз. Принесенных свечей они почему-то не стали зажигать, как будто мерцанье пламени могло как-то повредить картинам будущего, рисуемым словами.
