«В мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб Хлебников поражал своей спокойной незаинтересованностью и неучастием в людской суетне. Меньше всего он был похож на типичного литератора тех времен, или жреца на вершине признания, или на мелкого пройдоху литературной богемы… Был он похож более всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге, и его внимательным глазом, с его внезапными отлетами… и улетами во времена будущего».
У кого-то может возникнуть соблазн причислить Велимира Хлебникова к числу юродивых или тихих помешанных. Но следует иметь в виду, что он обладал не только умом (и шизофреники бывают весьма неглупыми), но и остроумием – свидетельством здравого смысла. Как тут не вспомнить слова учеников из его «сверхповести»-пьесы «Зангези»:
– Мыслитель, скажи что-нибудь веселенькое. Толпа хочет веселого. Что поделаешь – время послеобеденное.
Порой прозрения Велимира великолепны. Еще в 1909 году он осознал трагедии ХХ века, рабство у вещей человека, и слова его поистине вещи:
Из желез
И меди над городом восстал, грозя, костяк,
Перед которым человечество и все иное лишь пустяк…
…Прямо летящие, в изгибе ль,
Трубы возвещают человечеству погибель.
Трубы незримых духов се!
Свершился переворот. Жизнь уступила власть
Союзу трупа и вещи.
О, человек! Какой коварный дух
Тебе шептал, убийца и советчик сразу:
«Дух жизни в вещи влей!»
Пребывая преимущественно в иномире причудливых образов, странных слов, вещих созвучий и совпадений чисел, этот, как он себя называл, «будетлянин», человек будущего (небывалого и несбыточного, ибо пребывает в неведомом «будет»), принадлежал вечности. Его мысль была поэтически крылатой, не признающей пудовых пут наук и философий. Она открывала простые, а потому непостижимые изощренным мыслителям истины.
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды – невод, рыбы – мы,
Боги – призраки у тьмы.
Чуждый социологий и экономик, Велимир Хлебников приветвовал на свой лад создание страны господства трудящихся:
Это шествуют творяне,
Заменивши Д на Т,
Ладомира соборяне
С трудомиром на шесте.
Он оставался не только в своем воображении, но и реально – Председателем Земного Шара, провозглашенным прилюдно, хотя и никем не признанным. Но разве подлинные титулы даруют имущие власть или присуждают комиссии? Разве требуется всеобщее голосование для избрания Председателя Земного Шара?
Велимир Хлебников был подобен «птичке Божией», не вьющей «хлопотливого гнезда», но и не сидящей в клетке, как писал он в первом своем стихотворении. Он был не литератором, а левитатором: взлетал, преодолевая тяготенье вещей, и улетал в многомерное пространство реального и вообразимого бытия. Ему поистине принадлежал мир, ибо мог сказать:
Мне много ль надо?
Коврига хлеба
И капля молока.
Да это небо,
Да эти облака!
М. А. Волошин
Поэт, эстет, пророк и обормот… Именно таким был этот потомок запорожских казаков и обрусевших немцев – мыслитель и патриот, большой оригинал Максимилиан Александрович Волошин. Ему суждено было стать участником последней в мире дуэли знаменитых поэтов. С нее мы и начнем.
Максимилиан Волошин. Худ. Б. М. Кустодиев, 1924 г.
24 ноября 1909 года московская газета «Русское слово» сообщила: «Гумилев резко и несправедливо отозвался об одной девушке, знакомой Волошина. Волошин подошел к нему, дал пощечину и спросил: “Вы поняли?” “Да”, – ответил тот».
Дуэль назначили в районе печально знаменитой Черной речки и стрелялись из пистолетов времен Пушкина.
Николая Гумилев выстрелил первым. Промах! У Волошина – осечка. Он хотел прекратить поединок. Противник требовал продолжения дуэли. Что случилось дальше, не совсем ясно. По одной версии, вновь была осечка, по другой – Волошин выстрелил, стараясь не попасть в Гумилева.
Причина конфликта была связана, как положено, с женщиной. Звали ее Елизавета Ивановна Дмитриева, она писала стихи. После мимолетного знакомства в Париже в 1907 году, она встретилась с Гумилевым через два года в Петербурге. Он рассказывал ей о своем путешествии в Африку, встречах со львами и крокодилами.
Она неожиданно сказала: «Не надо убивать крокодилов». Он был ошеломлен. С этого момента, по ее воспоминаниям, у них вспыхнула «молодая звонкая страсть». Они часто встречались, он предлагал ей выйти за него замуж, но она была невестой другого. Тем не менее, они вместе отправились в Коктебель, остановились у общего знакомого Максимилиана Волошина… Как признавалась она: «Самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М. А.» – Волошин.
Дмитриева попросила Гумилева уехать, и он просьбу ее выполнил. Она осталась на несколько месяцев, позже назвав их лучшими в своей жизни. Тогда-то и появилась загадочная поэтесса Черубина де Габриак. Такой псевдоним придумал ей Волошин.
Она посылала в только что созданный журнал «Аполлон» стихи, как сейчас говорят, в готическом стиле, на бумаге с траурным обрезом. Письмо имело черную сургучную печать с девизом на латыни: «Горе побежденным!» Таинственная незнакомка покорила всю редакцию «Аполлона», включая Гумилева, и во главе с элегантным и манерным Сергеем Маковским. Она писала:
Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче.
Я, как Миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.
Или:
И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
Да, имя оказалось тонким, томным и чарующим. Но когда поэтесса призналась в мистификации, в редакционных кругах поползли слухи. Об отношениях Гумилева и Дмитриевой сплетничал приятель Николая Степановича, не стесняясь в выражениях. Узнал об этом Волошин. И в мастерской художника Александра Головина, при собрании сотрудников «Аполлона», Волошин влепил пощечину Гумилеву точно так, как тот поучал в Коктебеле: сильно, кратко и неожиданно…
Дуэль поэтов закончилась трагически… для виртуальной Черубины. «После дуэли я была больна, почти на краю безумия, – признавалась Дмитриева. – Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль. Я так и не стала поэтом: передо мной всегда стояло лицо Н.С. [Гумилева] и мешало мне».
Для двух других сторон этого любовного треугольника случившееся не отразилось на творчестве. Как с немалой долей правды писал поэт и критик Николай Оцуп, Гумилев, «считая себя уродом… старался прослыть Дон Жуаном, бравировал, преувеличивал. Позерство, идея, будто поэт лучше всех других мужчин для сердца женщин… – вот черты, от которых Гумилев до конца своих дней не избавился».
