Он всегда получал лестный отзыв на сие сочинение: ведь каждый знал, что в противном случае граф тотчас же станет читать поэму. Ему льстила всеобщая известность его «Холеры», но огорчало то, что нет слушателя в то время, когда его сильно подмывало читать свои стихи (он всегда утверждал, что рифмы его звучны необычайно). И вот счастье ему улыбнулось в образе семнадцатилетнего юноши Владимира Бурнашева, находившегося на действительной службе. Эта жертва попалась в старческие когти графомана, ответив на стереотипный вопрос, читал ли он знаменитые стихи на холеру: «Еще не успел». Тотчас граф стал потчевать его отрывками из своего нового сочинения.
Бурнашев был ценной добычей еще и потому, что юноша сотрудничал в маленькой воскресной газетке на французском языке «Хорек», где печатал свои заметки о текущей литературе. Это было известно Хвостову. Мучая своими стихами Бурнашева, он не жалел восторгов по поводу его статей. В заключение граф пригласил его к себе в гости.
В ближайшее воскресенье после обедни у дома, где жил Бурнашев, остановилась карета, запряженная четверкой цугом с форейтором на передней правой лошади. Два ливрейных лакея в синих сюртуках с золотыми галунами на треугольных шляпах, соскочили с запяток. Один стал у дверец лазоревой кареты, другой вошел в дом и подал Бурнашеву визитную карточку графа со словами, написанными на ней красными чернилами: «Не откажите, молодой писатель, потешьте старца, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов».
Пришлось отбыть в карете вместе с его сиятельством. Дома граф прочел ему стихотворения, только что написанные им, в чем удостоверяла свежесть чернил. Перед прощанием добрый старичок взял с своего юного слушателя слово, что он будет у него скоро, и спросил: «А вы, мой юный друг, имеете мою “Холеру-Морбус”?» Получив отрицательный ответ, снабдил гостя экземпляром своей холерной поэмы, сделав дарственную надпись.
На обратном пути Бурнашев зашел за перчатками в модный магазинчик на Невском проспекте, против Гостиного двора. Направляясь на званый обед, он оставил в магазине хвостовское творение, сказав, что если завтра не зайдет за этой вещью, то можно сделать с ней все, что угодно.
Через пять или шесть дней после этого случая он вновь получил от графа Дмитрия Ивановича записку с приглашением на следующий вечер чаю откушать. Забыв о существовании подаренной ему тетради, Бурнашев отправился к Хвостову, где был принят с распростертыми объятиями.
Граф заговорил о стихах, которые он подарил гостю и спросил, каково его мнение о них. Платя дань вежливости, но не правде, Бурнашев ответил, что эта книга занимает первое место в его библиотеке, а посвящение, начертанное рукою автора, приводит в восхищенье его родных. Но тут граф с любезной усмешкой произнес:
– Видно, у вас, в Петербурге, возобновились чудеса Калиостро. Вы, молодой человек, говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она очутилась у меня здесь.
И он подал гостю злополучную тетрадь, вынув ее из ящика стола. Владимир был ошеломлен. Оказывается, графиня Татьяна Хвостова купила какую-то материю в том же магазине, где побывал Бурнашев, и товар этот завернули в фрагмент творения ее мужа.
Некоторые творения Хвостова обрели в полном смысле убийственную силу. Несколько сот экземпляров своей поэмы о «потопе Петрополя 7-го ноября 1824 года» он подарил Российско-Американской компании. Все эти экземпляры были отправлены на остров Ситху для изготовления патронов.
Князь Александр Суворов часто уговаривал свою племянницу: «Танюша, ты бы силою любви убедила мужа отказаться от его несносного стихоплетства, из-за которого он уже заслужил от весьма многих в столице прозвище Митюхи Стихоплетова!» Обращался он и к Хвостову с увещеваниями. Хвостов обещал исправиться, но сделать этого не мог.
Страсть графа к рифмоплетству была подобна психическому заболеванию, называемому графоманией. В остальном он был вполне вменяемым, неглупым, добродушным и нежадным человеком. Евгений Баратынский высказался о нем совершенно верно:
Поэт Писцов в стихах тяжеловат,
Но я люблю незлобного собрата:
Ей-ей! не он пред светом виноват,
А перед ним природа виновата.
В. С. Соловьев
Владимир Сергеевич Соловьев (1853–1900) – знаменитый русский философ – писал серьезные трактаты, развивая идеи всеединства, Богоматерии, высокой духовности. Но, как свидетельствовали очевидцы, он обладал незаурядным чувством юмора и заразительно смеялся. И даже зловещий образ смерти не вызывал у него уныния. Вот его самоэпитафия:
Владимир Соловьев
Лежит на месте этом.
Сперва был философ,
А нынче стал шкелетом.
Иным любезен был,
Он многим был и враг:
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг.
Он душу потерял,
Не говоря о теле;
Ее диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.
Впрочем, есть у него стихи философские. Но и в них, подчас, «умные» проблемы представлены остроумно:
Во-первых, объявлю вам, друг прелестный,
Что вот теперь уж более ста лет,
Как людям образованным известно,
Что времени с простраством вовсе нет;
Что это только призрак субъективный,
Иль, попросту сказать, один обман.
Сего не знать есть реализм наивный,
Приличный лишь для обезьян…
Сказать по правде: от начала века
В. С. Соловьёв. Худ. И. Н. Крамской, 1885 г.
Среди толпы бессмысленной земной
Нашлись всего два умных человека —
Философ Кант да прадедушка Ной.
Тот доказал методой априорной,
Что, собственно, на все нам наплевать,
А этот – эмпирически бесспорно:
Напился пьян и завалился спать.
Одна из его эпиграмм оказалась, увы, пророческой:
Придет к нам, верно, из Лесбоса
Решенье женского вопроса.
И вот еще одно его грустное и не теряющее актуальности признание:
Благонамеренный
И грустный анекдот:
Какие мерины
Пасут теперь народ!
Зигмунд Фрейд
Зигмунд Фрейд (1865–1939), австрийский психолог и психиатр, стажировался в парижской клинике, руководимой Ж. Шарко, который использовал для лечения гипноз. Здесь Фрейд узнал, что многие психические болезни связаны с нарушениями в половой сфере. Он вдохновился еще одной идеей: о громадном значении для человека переживаний, впечатлений, запечатленных – вне рассудка – в глубинной области бессознательного (о нем много писали философы XIX века).
