В какой-то момент Казус остался на площади один. Исчезло все: транспорт, люди, желтая ленточка, клубы дыма и гигантские сугробы снега. На Дворцовой площади остались лишь Эрмитаж, Александрийский столп и он, Павел Сергеевич Казус.
В последний раз он был в музее несколько лет назад. Кажется, под Рождество. Одиноко бродил по залам, отыскивая своих любимиц: вечно юную Гебу с кубком амброзии, высокомерную Анну Австрийскую с ее чуть тяжеловатым подбородком, гуттаперчевую девочку на шаре и несравненную Мадонну Литта, на чьих руках покоился упитанный и счастливый младенец. Каждой женщине Казус мысленно признавался в любви. От этих невысказанных, но искренних признаний становилось спокойно и тепло: ни одна не могла заменить любимую женщину, но все вместе служили гарантией того, что однажды он встретит ее, и тогда начнется совсем другая, всамделишная жизнь.
Он любил это слово «всамделишное». И все, что в тот момент происходило с ним, действительно было всамделишным.
Он не понял, как все началось.
Выстрелила ли пушка на Петропавловке, знаменуя полдень, или в Казанском соборе заплакали колокола, но Эрмитаж вдруг дрогнул и просел. Идеальные пропорции, задуманные Растрелли, исказились. Посыпались стекла, рухнула лепнина, здание крякнуло и, словно в замедленной съемке, стало рушиться. Утварь, статуи, картины, золоченые рамы, старинные гобелены – все это драгоценным потоком поплыло по снегу, пока гигантская гора не остановилась возле Казуса. К его ногам подкатилась голова юной Гебы. Геба больше не улыбалась.
– Это не я, – прошептал Казус. – Видит бог, это не я.
В воздухе мелькнуло крыло – рухнул золоченый ангел.
В первую минуту подумал, что опять пропустил нечто важное в новостях: наверняка, музей снесли, чтобы на этом месте построить гостиницу, бизнес-центр или стадион. Так уже бывало: власти сносили исторические здания и вещали о необходимости культурного наследия. А после строили гостиницы, бизнес-центры и стадионы. В конце концов, надо же где-то жить туристам, заниматься бизнесом и спортом. Не станешь же это делать в захудалом дворце.
Нет, Эрмитаж они не могли… Это Эрмитаж, это варварство…
Он повторял слово «варварство». Пока оно не стало всамделишным. Власти сказали снести Эрмитаж, и его снесли.
Другой версии происходящего у Казуса не было.
В отчаянии он оперся на Александрийский столп и почувствовал, как тот качается. Не оборачиваясь, побежал. И даже когда услышал за спиной грохот, не обернулся. Боялся, что его так просто не отпустят, и, обернувшись, он превратится в соляной столп, на смену прежнему.
Спустя несколько часов он шел по мосту, в алых всполохах мартовского заката и смотрел на идеальные пропорции Зимнего дворца.
Примерещилось. Ничего не было.
Казус присел на скамейку возле заснувшего фонтана.
Надо признаться самому себе: я псих. И все станет на свои места. Все тогда будет простым и понятным. Психи видят мир искаженным и сюрреалистичным. Нормальных людей такой мир пугает. Поэтому нормальным людям о нем рассказывать нельзя. Если будешь молчать, они будут думать, что ты тоже нормальный, и все будет хорошо. Даже если что-то видишь, надо сделать вид, что ты этого не видишь.
Казус потер виски. Сейчас он чувствовал себя довольно сносно – как человек, который только что нашел выход из долгого и мучительного тупика.
Сейчас он встанет и поедет домой. И будет вести себя отныне как все.
В сгущающихся сумерках ожил дворцовый фонтан. Никто из прохожих этого не заметил. Казус сделал вид, что и он ничего такого не видит. Сидел, одеревенев, и наблюдал, как струя набирает силу, рассыпаясь мириадами брызг. Капли падали на мраморные края и тут же замерзали. Казус подошел поближе.
Вода играючи подбрасывала и ловила какой-то округлый белый предмет. Жонглировала.
Казус подслеповато прищурился.
Это была голова Гебы.
* * *
Мара любила питерские трамваи, так не похожие на своих европейских собратьев. Старые, дребезжащие, они неторопливо кружили по северным улицам, ныряя в дыры городских пустырей. В них терялась конечная цель путешествия. Можно войти в вагон на западе, выйти на севере, а остаться на востоке.
Села в хвост второго вагона, чтобы видеть всех пассажиров. Трамвай шел на конечный круг, и она с удивлением почувствовала полузабытое возбуждение. Как у охотника, выслеживающего добычу.
– Ведьма может забрать энергию из всего живого, – учила ее бабка. – Живое – это камни, растения, стихии, люди. Камни отдают нам все, что имеют, но затем и они нуждаются в подпитке. В каждом заключено время. Только в городе камни мертвые, отравленные. Как и растения. Прикоснешься – хуже будет… Остаются люди. Чистая энергия.
– Они умрут?
– Не сейчас. Чуть позже. Потому старых выбираю. Пожили свое, пора и честь знать. Они мне силы дарят, я им – чистую и мягкую смерть. Все честно. По счетам.
Она действительно выбирала стариков. Выхватывала жертву, присаживалась рядом, брала нужное и отпускала в последний путь.
Мара стариков не любила. Неправильно лишать человека последних месяцев жизни. Да и энергия была нулевой: может, Софье и хватало, но Маре было недостаточно. И вкус был не тем – старым, с запахом нафталина и духов «Красная Москва».
Мара любила молодых, только-только познавших секс и первое разочарование. Любила чужие мечты, надежды и упрямство. И еще тот юный цинизм, который прилипает к сознанию, как первый загар прилипает к телу. Цинизм, засеянный выдержками из книг Ницше, удобренный разговорами в Интернете и обильно орошенный будничным онанизмом. Единственное, что ей не нравилось, – вкус мятной жвачки. Но с этим, в конце концов, можно было примириться.
Девочка вошла в трамвай, чуть покачиваясь. В правой руке банка пива. В левой – пакет чипсов. За спиной белые крылышки из промышленных перьев. Девочка играет в ангела. Что ж…
Как и все подростки, она не носила шапку. И теперь снег таял на темных, рвано стриженых волосах. Мара пересела чуть ближе. Ноздри раздулись. Дешевые духи, помада чуть дороже, тональный крем, румяна. Девочка влюблена и несчастна. И как все влюбленные и несчастные, не хотела жить.
Теперь они были рядом, на соседних сиденьях. Мара чувствовала вкус пива и соленую приторность чипсов.
Сколько взять? Этот вопрос всегда предшествовал подпитке. По сути, вариантов всего два: после сеанса жертва могла долго болеть, но в конечном итоге поправиться, или же спустя несколько часов умереть. Мара всегда действовала крайне осторожно: тщательно взвешивала оба варианта. Рискуя, что жертва ускользнет и придется начать все сначала.
На сей раз все оказалось просто. Девочка не просто не хотела жить – у нее не было будущего. Мара с легкостью скользнула на развилку судеб: беременность в шестнадцать лет, скороспелая свадьба, рождение больного ребенка. Пьянство мужа и, как следствие, собственное пьянство. В тридцать – нож под ребро, реанимация, смерть.
