В салоне нарастала паника.
– Падаем!
Алиса с удивлением уставилась на мужа:
– Ты чего орешь?
– Так падаем же!
– Не упадем.
– Почему?
– Рожаю.
Последующий поступок мужа изумил. Он посмотрел ей под ноги, где расплывалось мокрое пятно, и… пересел в другой ряд, словно не знал ее.
Ребенок внутри возмущенно повернулся. Алиса улыбнулась. Ничего, родной, он за это ответит. Но чуть позже. А пока нам с тобой придется поработать. Слушай небо, родной. Небо не обманывает.
Алиса вызвала проводницу, но после очередной схватки поняла: никто не придет. Салон погряз в какофонии звуков.
Она выбралась из кресла, захватив тонкую, почти невесомую шерстяную шаль, подаренную отцом. Не обращая внимания на тряску и вопивших людей, спокойно пошла по проходу, в дальний салон. На заднем ряду никого не было. Алиса аккуратно расстелила шаль, сняла кружевные трусики, намокшие от крови, и легла на кресла – ногами к иллюминатору.
Небо расколола еще одна молния. Ребенок вышел из лона легко и невесомо. Алиса подхватила его, и они оба уставились в круглое окно, сквозь которое за ними наблюдало всезнающее, резко светлеющее небо. Тряска прекратилась так же внезапно, как и началась.
Держа ребенка левой рукой, Алиса правой слегка надавила на живот и избавилась от последа.
Самолет выровнял курс и рванул ввысь.
Гроза закончилась.
К роженице подбежала стюардесса.
– Вам помочь?
– Нож принесите.
Стюардесса ойкнула, но принесла нож и бутылку водки. Для дезинфекции.
Алиса уверенно обрезала пуповину, ни секунды не сомневаясь в том, что все делает правильно.
Отросток уже мертвой плоти отпал, но связь между ней и ребенком стала еще сильнее.
У младенца были темно-синие глаза, не похожие на блеклые голубые зенки всех новорожденных. Ребенок сделал вдох и закричал, требуя материнскую грудь.
Не смущаясь пристальных взглядов, Алиса расстегнула блузку и вставила в жадный рот сына набухший темно-розовый сосок.
– Пропустите! Там моя жена! – сквозь толпу пробрался Миша. – Ты жива? Сын? У меня сын?!
Младенец недовольно выпустил грудь и вопросительно посмотрел на мать. Она мгновенно поняла, чего он хочет. Осторожно положила ребенка на кресло, встала, одернув испачканную юбку, и залепила пощечину. На влажной щеке остался кровавый отпечаток.
– Остальное получишь дома, – четко и раздельно сказала.
Миша взвизгнул – кровь жены разъедала ему кожу.
Младенец довольно гугукнул, весомо стукнув ладошкой на мягкой обивке.
Да будет так!
Небо усмехнулось и склонилось перед своим повелителем.
5 мая
От станции – пешком. Пятнадцать километров. Пашка присвистнул:
– Ничего себе, теща живет!
Кира промолчала. Пятнадцать километров… Все двадцать. Хорошо, если к вечеру доберутся.
Пашка покрутился, надеясь найти хоть какую-то подводу, но, заслышав куда ехать, мужики отказывались наотрез. Не помогли ни деньги, ни три бутылки водки, взятые в дорогу на всякий случай.
– Странное местечко, – муж деловито стал перекладывать вещи из Кириного рюкзака в свой. – Я тебе легонький-легонький сделаю. Дойдешь?
– Я ж деревенская. Дойду.
«А не дойду, мать из-под земли достанет». В животе вяло шевельнулся ребенок, и Кира ощутила давно забытый, почти животный страх.
При мысли о матери стало трудно дышать. Кончики пальцев заледенели. Она вздохнула и выдохнула тревогу – облачко пара. И не скажешь, что май. Впрочем, будь на дворе июль, все равно бы коченела.
Сколько же они не виделись? Лет двадцать, пожалуй. С тех пор, как Кира сбежала, неумело заметая следы, так и не общались. Мать ее не искала (как же ей верилось тогда, что не искала), связи разорваны, и Кира постаралась забыть – и то, что было, и то, кем она была. Была, и нет. Новый человек в дороге родился. Вот как сегодня может родиться ее ребенок – такой долгожданный и… не желающий ее.
Последнее сводило с ума.
– Только давай договоримся сразу, Кирюш, – тон Пашки был серьезным, но в глазах плясали знакомые чертики. – В дороге не рожать. Ни при каких условиях. Только не говори мне, что в семь месяцев не рожают. Всякое бывает. Дорога, тряска, а теперь еще и пятнадцать километров пехом.
Кира слабо кивнула, и он осторожно надел на нее полегчавший рюкзак. Это было даже хорошо – с рюкзаком. Не так ныла спина.
Пашка взял за руку, и сразу потеплело. С ним всегда было так, с самой первой встречи, с первого прикосновения. С ним всегда было просто и понятно.
Они миновали полустанок и пошли по едва приметной дорожке.
Пашка то и дело прикасался к ней, словно боялся, что Кира исчезнет. Рука мужа была теплой, гладкой и беспокойной.
Кире хотелось сказать ему что-то важное и правильное, но она не могла найти нужных слов.
В полдень дорога свернула в лес.
– Привал, – скомандовал Пашка и начал выгружать припасы.
Кира без сил повалилась в траву, подставив живот лучам солнца.
– До сих пор не верю, что ввязался в эту авантюру, – он протянул аккуратный бутерброд с ее любимой «докторской». – Ты ни разу не говорила о том, что у тебя есть мать.
– Ты и не спрашивал, – Кира равнодушно жевала колбасу. В последние дни она почти ничего не ела, и Пашка беспокоился. – Паш, мы с тобой сто раз обсуждали это.
– Ты изменилась, – сказал он вдруг. – Думаешь, не вижу? Плачешь по ночам, не спишь, похудела вон как… Из-за матери? Боишься, что меня не одобрит.
– Двойка тебе, Шерлок Холмс, за дедукцию. Ничего ты не понял, – она нежно взяла его руку и потерлась щекой о большую ладонь. По щеке вился розовый шрам.
Ей – тридцать девять. Ему – двадцать два. Когда подали заявление в ЗАГС, их сначала даже расписывать не хотели. А что довелось пережить от соседей по коммуналке, и вспоминать не хочется. Родители Пашки, когда увидели Киру, поставили ему ультиматум: или они, или она. Пашка выбрал Киру. Три года они были вдвоем – без друзей, знакомых, родственников, и Кира до сих пор не могла поверить своему счастью. В последние дни она чувствовала это счастье особенно пронзительно. Как будто оно должно было вот-вот оборваться.
– Тогда что с тобой? Чего ты боишься?
Как ему объяснить, если сама толком не понимает, что именно случилось в ту летнюю ночь двадцать лет назад?! Как объяснить ему все, как предупредить? И есть ли у нее такое право?
Кира бессознательно потерла шрам на щеке.
Шрам разбудил две недели назад. Он так горел, что спросонья показалось – щеку проткнули раскаленным прутом. Кира тихонько встала, стараясь не скрипеть половицами, вышла в коридор. Квартира спала. Мельком взглянула на пластмассовые часы в коридоре – двенадцатый час. Обычно жильцы затихали часа в два ночи. Петровы переставали ругаться, у Ивановых кончалась водка, а баба Тося засыпала в потрепанном кресле, роняя из старческих рук огромные шерстяные клубки.
