Сейчас в коммуналке стояла тишина, и она пугала. Только в ванной горел свет.
Кира на цыпочках прошла в ванную комнату и заперлась на хлипкий крючок.
На стене в ряд висели соседские тазы. Стирали по расписанию, и сегодня был бабы Тосин день. Но никакой постирушки Кира не заметила. Она включила холодную воду и напилась из-под крана. Брызнула в лицо, чтобы отогнать ночные кошмары, и увидела в зеркале мать.
Словно и не было прожитых двадцати лет. Все тот же жесткий рот – выцветший, бледно-алый. Черные глаза и черные же волосы, заплетенные в толстую косу и уложенные на макушке. Ни единого седого волоса и ни единой морщины.
– Здравствуй, Аксинья, – мать назвала Киру старым именем. – Давно с тобой не виделись.
Кира вскрикнула было, вот только горло не издало ни единого звука.
Мать поманила пальцем. Ногти желтые-желтые, выжженные травами.
Кира послушно подалась вперед.
Материнская рука прошла сквозь отражение и провела по шраму.
– Все хорошо у тебя, как я погляжу. В люди выбилась. Человеком стала. А про мать родную забыла. И про корни свои истинные не вспоминаешь. Неладно это, Аксинья. Нехорошо. Если и обидела тебя когда, забудь. Кто старое помянет, тому глаз вон. В гости, что ли, заехала бы. Мужем молодым похвасталась.
– Беременна я, мама, а к тебе ехать далеко.
– Знаю, что тяжелая, – взгляд у матери потеплел. – Не бойся, дорога будет легкой, доберетесь быстро. Никто и ничто не помешает. Только ты, Аксинья, долго не собирайся. Недели две тебе даю, не больше. Поняла? А не приедешь – пеняй на себя.
Она снова погладила по шраму, и боль утихала, а вместе с ней пришло забытье – сладкое-сладкое, словно спелая черешня.
Дважды мать никогда не повторяла, и этот урок Кира усвоила очень хорошо. Утром важных разговоров заводить не стала – у Пашки близился зачет. Но вечером заикнулась: мол, на майские надо бы к маме. Пашка удивился (о матери Кира действительно ни разу не говорила, равно как и об отце), но ехать строго-настрого запретил. Кира подумала, и согласилась. Самой не хотелось.
Два последующих дня прошли, как обычно. На третий у нее поднялась температура. На четвертый – началась рвота. На пятый – отказали ноги. Пашка сломался к шестому дню, когда старый, едва заметный шрам, начал кровоточить, а кожа Киры покрылась волдырями.
– Паш, я умру, если не поеду, – сказала Кира, когда он осторожно прижимал марлю к пламенеющей полоске на щеке. – Ты не понимаешь, что такое моя мать. Это выше твоего научного коммунизма. Это вообще вне логики и понимания. Поверь мне. Я быстро – туда и обратно.
– Вместе поедем, – решил муж. – В деканате я договорился. За неделю, думаю, обернемся.
Как только они стали собирать вещи, все хворобы исчезли.
От раздумий отвлек голос мужа:
– Пора, Кирюш. Нам еще топать и топать.
Кира нехотя поднялась. Она знала дорогу.
* * *
В деревне уже лет двадцать никто не жил. Да и не деревня это. Скорее, хутор. Заброшенный и нелюдимый. Старые домишки покосились, прогнив от времени. И только один, ладный и высокий, красовался у самой кромки леса.
– Неплохое хозяйство у твоей матери, – оценил будущий агроном Пашка.
Хозяйство действительно неплохое: коровник, свинарник, курятник. В загоне мать держала коз. За домом – огород. У дома – яблоневый сад. Из прогретой земли показались первоцветы.
– Она здесь одна живет? Или помогает кто?
– Никого здесь нет, – вдруг навалилась свинцовая усталость и тоска.
– Тьфу, главного-то не спросил. Как мою тещу зовут?
– Софья.
– А отчество?
– У нее нет отчества.
– Так не бывает.
– В этой жизни, Паша, бывает все, что только можно себе представить и еще многое из того, что представить мы не в состоянии. Возьми мой рюкзак, пожалуйста.
Мать ждала на крыльце, сложив руки на груди.
Кира шла к ней ровно, держа спину.
Сзади плелся недоумевающий Пашка. Кире было жаль его, но еще больше жаль того, что счастливая жизнь закончилась и уже больше никогда не вернется.
– Заждалась тебя.
Мать не обняла, не приголубила. Впрочем, иного Кира и не ждала. Софья жадно уставилась на ее живот. Не спросив разрешенья, прикоснулась к пупку и прислушалась.
Ребенок толкнулся. Софья блаженно улыбнулась.
– Порадовала ты меня, дочка! И зятьком, и внучкой. Зятек у меня вон какой – молодой и красивый.
Она приветливо кивнула Паше, и тот расцвел, засуетился, затараторил.
Софья кивала, смеялась и что-то отвечала.
– Проходи, Паша, будем чай пить. И ты, Аксинья, не заставляй ждать. Самовар давно вскипел.
– Аксинья? – запоздало удивился Пашка, но Софья тут же увела его в дом.
Кира осталась на крыльце. Узнав о беременности, она бросила курить. Но сейчас пожалела, что в кармане нет привычной пачки сигарет. Заглотнуть бы дым, чувствуя, как он делает голову ясной и легкой.
Она никогда не верила в бога, но сейчас ей хотелось помолиться – истово и отчаянно, как в последний раз. Потому что ее мать и ее ребенок теперь были заодно.
* * *
Выпив травяного душистого чая (иной Софья не признавала), Пашка повалился на лавку и заснул.
– До полудня спать будет, – сказала Софья и потянула Киру в баню. – А нам пора, доченька, пришло твое время. Еле успела. Еще бы день, и поздно. А так – хорошо, правильно цифры сошлись. Одни пятерочки.
– Куда пора? – не поняла Кира. От чая и обволакивающего тепла клонило в сон.
– Девочку нашу рожать пора, – мать раздела ее и теперь укладывала на жаркий полок.
– Так рано еще! – встрепенулась Кира.
– Это для других детей рано, а для нашей радости в самый раз. Огонь себе хозяина выбрал, вода определилась, земля и воздух подчинились. Самое время и ведьме на свет появиться. С тобой я, Аксинья, всего на день опоздала. Как ни старалась потом в тебе силу пробудить, все без толку и смысла. Нет в тебе силы. Да и не могло быть. Вся сила во внученьку перешла. Ты лежи, лежи спокойно… Сама все сделаю.
Второй раз в жизни тело и разум не подчинились. Руки и ноги одеревенели. Только живот по-прежнему был мягкой гладкой плотью, пульсирующей и живой.
Софья сняла с себя всю одежду и теперь замешивала в огромной бадье пахучие травы. Сухощавая, шершавая, она походила на плохо обструганную доску. Небольшие груди поблескивали от пота. Синие вены змейками вились под смуглой кожей, проступая спелыми бугорками.
Мать подбавила пару, и от душной горьковатой волны, у Киры закружилась голова. По щекам текли полынные слезы. Она знала, что случится дальше, и было жаль своей такой короткой и непутевой жизни.
