Шеф перевел дух, немножко помолчал, как будто собираясь с мыслями, и посмотрел в упор на каждого.
– Безумцы! – произнес он трагическим шепотом. – Теперь везде о нас только и говорят. Первая планета!.. Первый подлинно освобожденный мир! И революции не нужно совершать… Все взоры к нам устремлены. А вы… А мы… Позор! Что о нас скажут? Кто́ мы теперь?! Отвечайте!
Неожиданно лицо Матрай Докуки расплылось в счастливой, совершенно детской улыбке.
Он подмигнул своим товарищам и покачал головой.
Потом стянул с нее парик и величественно пригладил бакенбарды.
– Позолоти ручку, – сказал он тихо. – Тогда отвечу.
Резолюция:
Впредь при всех научных компиляциях и выписках проявлять особую внимательность и «задницу» повсюду заменять «асперою» – так благозвучней и к оригиналу ближе и не замутняет души славных обывателей зловредными сомнениями. Что до имевших место комментариев, то, ввиду обширной непристойности в их изложении, наличия бездумных выпадов и, в том числе, скабрёзно-мерзостных намеков, все они – по зрелом размышлении – изъяты мной.
Безгласный цензор – Гучка Вот.
Приписка на полях:
Всё – вранье!
Тайное приложение к тексту хроники
[хранить: всегда и еще восемь дней]
«СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ»
«Ну, за каким рожном я летел на эту Землю?! Ну, за каким рожном я лез в университет? История театра, баловно́й эстет-философ… Конкурс-то какой был!.. Тьфу! Сидел бы лучше на своем Лигере-Столбовом. Женщины там есть. Гусаром стать можно. Схимником – и подавно. Что еще? Нет, вот завалю экзамены, плюну на всё – и улечу домой. К маме».
Ривалдуй вздохнул и уселся на кровати, муторно уставясь в потолок. Беда!..
А может, рано улетать? Шекспира он, конечно, не читал, но ведь сдать-то – можно! Не глупее же он остальных.
Тут вспыхнула лиловая почтовая лампочка, извещавшая о прибытии корреспонденции, запахло канцелярией, и в воздухе, в метре от пола, сложился искрящимися буквами текст молниеносной телеграммы:
«Отрока Ривалдуя, отпрыска Малуфы и Запсена, зовём зайти по делу в деканат. Срочно».
Надпись растаяла, и Ривалдуй тихонько охнул.
Деканата он боялся пуще смерти.
Просто так его не вызывали никогда, но вечно – по делам житейского разгула.
Собственно, вначале его это даже радовало – все же личность, себе на уме, гусар в науках и в быту, – а потом частые наскоки начальства стали его раздражать. Он бы, конечно, угомонился, но…
Энергичный он был человек. Не зря его мама в детстве порола.
Он вспомнил и прослезился.
Потом встал, застегнул рубашку на все магнитопупки, потрогал подбитый сегодня утром левый глаз и, внезапно успокоившись, вышел в коридор.
Не иначе, как из-за драки вызывают.
А это – пустяки. Дело привычное. Тут уж он знал, что́ говорить.
– Здрасьть! – сказал он декану и, изобразив умиленье на лице, томно шаркнул ножкой.
Декан любил, чтоб было церемонно.
– А! – вскричал тот, вспрыгивая навстречу Ривалдую, и накладная борода с незабудками съехала ему на ухо. – Рад видеть! – гукнул он и кулачком подпихнул бороду на место. – Если я не ошибаюсь… Вы кто такой?
– Ривалдуй – Запсена сын, студент с Лигера-Столбового. Как детишки?
– У меня детишек нет, – сообщил декан уныло. – Вы с какого факультета?
– С историко-театральной экспертизы! – возликовал Ривалдуй. – Театровед!
– Гигант? – осведомился декан.
– Это я гигант, – вдруг предупредительно выступил из-за шкафа пухленький маленький студент в очках. – Пупель Еня. Тоже, знаете, со Столбового.
– Земляк! – воскликнул Ривалдуй.
– Оставьте меня, – ответил Пупель Еня и важно поправил очки в матерчатой оправе. – Я наказан, но прошу ни с кем меня не путать.
– Ах ты, батюшки, беда: совсем забыл!.. – всполошился декан. – Девятый час человек в углу стоит. Не устал? – заботливо поинтересовался он.
– Я же гигант… – вздохнул Пупель Еня. – Гигант полового бессилия… Между прочим, эти ваши наказания меня до гигантизма и довели. Где это видано, чтоб человек неделями из угла не вылезал?! У нас на Столбовом…
– Ты только не сердись, – предупредил декан. – А то я тоже рассержусь. И – всё тогда… Вы понимаете, – обернулся он к Ривалдую, – студент темноты боится. А как же история театра, тьма веков?! И вообще – культуры мрак!.. Вот я его в темный угол и ставлю, чтобы привыкал. А он сердится, говорит, что все равно боится. Тут уже сержусь и я. Ну как, боишься, да?
– Боюсь, – пробасил гигант и заплакал. – Я в космонавты уйду. Нý вас с этим театром!
– В космонавты… – мечтательно повторил Ривалдуй.
– Ин-н-дэ? Вы тоже – боитесь темноты? – подозрительно спросил декан.
– Нет, – с чувством отозвался Ривалдуй. – Я боюсь завтрашнего экзамена.
– Вот для того-то я вас и позвал, – со значеньем сообщил декан.
«Мать честная!.. – подумал Ривалдуй. – Значит, драка не при чём? Вот и влип…»
– Мы тут насчет мето́ды размышляли… – приступил декан. – Как бы все поинтересней, как бы это, значит, так – возвышенно… О хронопрочешизме не слыхали?
– Нет, – сознался Ривалдуй.
– Не беда! Теперь вы всё узнаете! Наверняка! – Голос декана начал крепнуть и потрясать. От охватившего его ораторского жара накладная борода обвисла и принялась местами тлеть, отчего декан взвился еще сильнее. – Великолепно? Да! Неоспоримо? Да! И вообще!.. Вы думаете, это – шутки-прибаутки? Нет! Это только начало!
– На меня с потолка летит. Потише, – пожаловался из угла гигант Пупель Еня.
– Знаю, – сухо отозвался декан, но притих.
Глядя на него, Ривалдуй вдруг ощутил смертельную тоску и пакостный зуд в кулаках.
Однако он вовремя вспомнил, что мордобой с деканом экзаменов не отменяет, и потому лишь насупился и снова браво шаркнул ножкой.
Декану это понравилось.
Он чуток отхлебнул из граненого лафитничка и, добро заведя глаза, заворковал:
– Театр – это глыба, кулуары, океан… Да-с! Хиханьки и хахоньки – как исторические откровения. И – наоборот. Маски, роли, гонорары и гастроли. Я сам – бывалый гастролер. Тартюф, Отелло, Макинпот, коза-дереза… Сколько граней! Вот вас в одну и запихнут.
– За что? – перепугался Ривалдуй.
– Зачем! – поправил декан. – А все затем, чтоб было легче. Мы тут насчет мето́ды размышляли. Как бы это все поинтересней… О хронопрочешизме не слыхали?
