И не пошла у меня рука, я засмотрелся на него, задумался, может, на долю секунды…
И этого вашим хватило. Ударили меня по голове, по затылку сзади, наверное, прикладом, и я стал падать.
После, когда я уже лежал на земле, я ещё слышал, как надо мной говорили. Первый сказал:
– Негр! Сумасшедший!
Второй:
– Нет, генерал!
Тогда первый:
– Негр-генерал!
А больше уже ничего не помню.
А после, как я понимаю, часов через пять, меня растолкали и сказали, что явились вы, ваша честь, и будете меня судить. Ну и судите, кто же будет против законных судебных решений. Но судите меня только за то, что совершил лично я, а не за все те грехи, которые содеял господин генерал. Я не хочу отвечать за чужое. Генералу генералово, а мне моё собственное.
Как это я и есть тот генерал!? Ну и что, что я на него похож? Это совершенно временно, то есть пока я жив. А когда вы меня расстреляете, то всё вернётся на свои места и вы воочию убедитесь, что я никакой не генерал. То есть случится то же самое, что и с теми двумя несчастными, которых я закапывал в одном обличье, а вы откопали в другом. Так будет теперь и со мной, поэтому когда меня откопают, мои дети из города меня сразу опознают. И их, кстати, не надо будет за казённый счёт вызывать на следственный эксперимент, а они приедут сами, взяв все расходы на себя. Они же приедут к родному отцу, какая тут к чертям казна, казне тут делать нечего, скажут мои дети, я их знаю. Так же бесплатно для казны сойдутся и мои соседи, да и вся ближайшая округа. Народ у нас любопытный и жадный до знаний, а новостей у нас почитай никаких не бывает. И тут вдруг такой жареный факт: вопиющая судебная ошибка, казнили не того, а генерал опять сбежал, затаился в чаще и собирает новый отряд инсургентов. Ну как тут не придти!
Как-как вы сказали? У меня и своих грехов достаточно? Семерых одним штыком? Не буду спорить, готов подтвердить под присягой. И, опять же, видите, какая раньше была боевая подготовка? Нет, я не восхваляю всё подряд в нашем бывшем продажном режиме, я восхваляю только боевую подготовку в одной отдельно взятой роте капитана Завирухи, а за господина генерала меня агитировать не надо, я его речей наслушался ещё в те времена и сыт ими по горло, даже ещё больше, ну даже просто подташнивает и так и прёт наружу…
Но дальше я не буду говорить, потому что вижу, ваша честь, что вы всё равно мне не верите. Вы по-прежнему считаете, что перед вами стоит генерал, тот самый, который двадцать лет подряд трепал здесь всё и всех и в хвост и в гриву, а теперь вам это будет очень лестно расправиться именно с ним, а не со мной, потому что мало чести, даже её совсем нет в том, чтобы приказать расстрелять никому не известного старого дезертира, а вот отдать отмашку, когда перед тобой стоит бывший герой трёх революций и двух контрреволюционных переворотов, лично отдавший двадцать семь тысяч расстрельных приказов – это да! Это яркий штришок к биографии. Я рад за вас! Я сделал для вас всё что мог – попался вам в руки и не вырываюсь из них. А взамен прошу о самой малости: если уж вы всё равно считаете меня генералом, то тогда дайте мне умереть по-генеральски, то есть позвольте мне самому командовать своим собственным расстрелом. Я, ваша че…
Благодарю! Ещё раз! И ещё! Что? Нет, мне не страшно. Совершенно. А чего страшиться, если я бессмертный? Это вам сейчас должно быть страшно! Чего задрожали, сосунки?! Вы хотите убить своего генерала? Ну так убивайте, если сможете. Поднимайте свои вонючие винтовки, цельтесь! Но только знайте: ваши пули для меня как горох после супа! Выше головы! Зажмурьте левый глаз! Приклад к щеке! Убить бессмертную душу – какая нелепость! Щенки! Революция вам не простит! Р-раз! Задержать дыхание! Два! Товсь! Пли!!!
…Да что же это я…
На 912-м км
Там был даже не полустанок, а так называемый стрелочный пост. А по простому, там перед железнодорожной развилкой была установлена стрелка, которую время от времени требовалось переводить то в одно, то в другое положение. Делать это нужно было редко – раз в два, а то и в три дня. Делал это стрелочник, человек пожилой, опытный, без вредных привычек, надёжный. Жена у него давно умерла, а дети уехали учиться и больше там не появлялись, так что стрелочника ничто не отвлекало от службы. Да и что другое там могло бы отвлекать, если до ближайшего человеческого жилья было 36 км? Сам же стрелочник жил прямо при стрелке, в сорока шагах, в маленьком аккуратном домике, сложенном из когда-то новеньких, непропитанных мазутом шпал. От пропитанных тяжёлый дух, особенно в жару, и на строительство жилья они не годны. А в том домике всегда было свежо и чисто. В жилой половине на окнах даже висели белые занавески с рюшечками. Зато в служебной части никаких излишеств не было, а только стоял голый стол, а на нём телеграфный аппарат.
Аппарат работал редко, или, правильней, только затем, чтобы предупредить о приближающемся поезде и указать, в какое положение нужно переставить стрелку. Поезда, как было указано выше, проходили там весьма нечасто, и стрелочник обычно уже минут за двадцать до включения телеграфа входил в служебное помещение и садился за стол. Затем, по прошествии ещё некоторого времени, аппарат начинал гудеть, затем потрескивать, из него лезла бумажная лента с текстом, стрелочник его зачитывал, вставал и шёл устанавливать стрелку в нужном положении. Вот и вся его работа!
Да, и ещё: поезда ходили только в одном направлении – от ближайшего города к стрелке, и только уже за ней, после развилки, где железнодорожное полотно разделялось, поезда сворачивали или по одной его ветке, или по другой, и обе, кстати, уходили в лес. Лес был очень густой и обширный, а что было за ним, стрелочник не знал. Да он и не интересовался этим, тем более что по служебной инструкции ему знать не полагалось. Он должен был делать только вот что – и это строго обязательно! – вовремя оказаться возле телеграфного аппарата, получить инструкцию, установить стрелку в заданное положение, встать в двух шагах от полотна и поднять служебный флажок в положение «путь свободен». А когда поезд пройдёт, сделать отмашку и убрать флажок. Поезда чаще всего были пассажирские, второй класс, два-три полупустых вагона, и только раз-два в месяц проходили грузовые, которые обычно везли брёвна, чугунные чурки или какие-нибудь ящики. Поезда проходили за стрелку, на ту или другую ветку, и исчезали в лесу. И обратно никогда не возвращались! Может, у них там разворотное кольцо, иногда думал стрелочник. А ещё реже, в плохую погоду, он произносил это вслух.
Говорить-то ему было не с кем! Жена, как было уже сказано, у него умерла, кажется, от чахотки, а дети уехали учиться – вначале сын, а после дочь. Вот тогда, выходя к поезду, и это оба раза были пассажирские, стрелочник поднимал свой служебный флажок в положение «внимание», поезд начинал притормаживать, и в первый раз сын, а во второй раз дочь запрыгивали на подножку, после чего стрелочник делал отмашку – и поезд вновь набирал ход.
Дети уехали и больше никогда не возвращались, и не проезжали мимо, потому что стрелочник никогда не видел их в окнах вагонов, а у него было хорошее зрение – и даже не слали ему телеграмм.
