– Ну, как идёт служба, рядовой Кисель?
Я ещё раз приложил руку к виску и ответил, что нормально.
– Не нормально, а исправно! – строго поправил меня господин лейтенант. Потом спросил, когда я в последний раз был в поиске. Я сказал, что на прошлой неделе.
– Вот и отлично! – сказал господин лейтенант. – Зарастаешь паутиной, рядовой Кисель! А это недопустимо. Так вот, мы тут посоветовались и решили, что сегодня пойдёшь ты. – Потом громко, сердито прибавил: – Опять всякая нечисть лезет туда, куда ей не надо! Но мы им ходу не дадим! Ведь не дадим?!
– Так точно, – сказал я.
Он ещё раз осмотрел меня, нахмурился, после сказал:
– Задание такое. Снизу опять идут эти. Наши их заметили. Этих пять человек. Чёрт знает, кто они такие! И вот ты, рядовой Кисель, должен их остановить и присмотреться к ним. Потому что что это такое? Куда они все лезут через перевал? Кто тогда внизу останется? Вот почему… – тут он полез в карман, достал оттуда что-то и застыл, держа это что-то в кулаке.
Я выставил свою руку раскрытой ладонью вверх.
– На, – сказал он, – держи! – и положил мне на ладонь монету. На вид она была медная, а на вес слишком для меди лёгкая. На монете была отчеканена птица. Я повернул монету. На оборотной стороне было то же самое, то есть такая же птица.
– Вот, – строго сказал господин лейтенант, – это пропуск. На одно лицо. И ты, рядовой Кисель, должен сам определить, кому его выдать. Достойному! А остальных пустим в расход. Понятно?
– Так точно!
– Повтори!
Я повторил. Он опять посмотрел на меня, ещё внимательней, после чего сказал:
– Иди! И исполняй! И чтоб без ошибки. И живо!
Я приложил руку к виску, развернулся через правое плечо и побежал.
Но за поворотом, за камнями, я сразу перешёл на шаг. Ведь до тропы, которая ведёт на перевал, было довольно далеко, не меньше десяти минут быстрой ходьбы. Да и зачем бежать, думал я, никуда они от нас не денутся, а если денутся, значит, сорвутся в пропасть и убьются, и я верну монету господину лейтенанту, вот и всё. Рассуждая таким образом, я быстро шёл по тропе. Я хорошо её знал. Я на спор ходил по ней с завязанными глазами и при этом ни разу не оступился, а тут было ещё достаточно светло, мои ноги сами, когда было надо, переступали через камни. Конечно, при желании мы могли бы давным-давно очистить тропу от всего лишнего и сделать её более удобной для ходьбы, и даже обложить её с обеих сторон сосновыми шишками, которых здесь валялось на земле в очень большом количестве. Но это, опять же, была бы демаскировка, и тут вся строгость ответственности падала бы на господина лейтенанта, отдавшего такое непродуманное распоряжение, и его бы расстреляли. Наша тропа – военная, и здесь ни к чему излишества.
Другое дело тропа, проложенная гражданскими на перевал. Там все лишние камни убраны, тропа видна издалека, даже с другой стороны ущелья. Бывает, что какой-нибудь пьяный шутник открывает огонь с той стороны и даже убивает кое-кого из гражданских, оказавшихся в пределах его видимости. Открывать ответный огонь запрещено, так как это может повлечь за собой дипломатический конфликт. А бывает, что стреляют не на поражение, а просто на спор, на интерес – сбить шляпу, перестрелить посох и так далее – то есть это берутся за курок уже настоящие мастера своего дела, и господин лейтенант тогда говорит нам:
– Учитесь, оболтусы!
Но ответный огонь, повторяю, открывать запрещает.
Правда, поговаривают, что в выходные дни он сам ходит по нашей стороне наверх, где есть одно очень удобное местечко, и постреливает оттуда по шутникам с той стороны. А иногда, если есть на это настроение, то он постреливает и по мастерам. Для такого дела у господина лейтенанта есть специальная резиновая трубка, которую он надевает на ствол, чтобы выстрел был не так слышен. И порох у него тогда, конечно, применяется бездымный. Как он стреляет, я не видел, но говорят, что у него на прикладе 16 зарубок. А совсем недавно было 14. Что и говорить, господин лейтенант у нас стрелок что надо, стрелки с той стороны ему в подмётки не годятся, они только однажды зацепили ему локоть, о чём нам по секрету рассказал наш фельдшер. Вот под какой командой нам доводится служить!
А гражданские, которые лезут вверх по тропе – это шваль, отбросы, убоявшиеся трудностей, воткнувшие нож в спину вскормившему их отечеству.
– Эти гражданские, они вечно чем-то недовольны, – говорит господин лейтенант. – Мы не для того рисковали своими жизнями, чтобы теперь потакать всем их прихотям. Пуля в лоб, вот самое большее, чего они от нас дождутся.
И обычно именно так мы с ними и поступаем, так нам приказано из штаба. Но, конечно, и штаб с этим тоже молча соглашается, среди гражданских иногда попадаются такие, которым в самом деле нужно на ту сторону – например, к родственникам или на лечение, или на учёбу, то есть туда, но временно, и таких можно пропускать. Но всё это делается, конечно, не официально, а только потому что наш господин лейтенант – очень душевный человек, а его непосредственное штабное начальство закрывает на это глаза, потому что они тоже люди, и это правильно. Рассуждая примерно таким, и ещё примерно таким же образом, я и дошёл до тропы.
На тропе никаких свежих следов видно не было. Значит, те пятеро ещё не проходили. Тогда я пошёл им навстречу, вниз. Так я прошёл совсем немного, не больше полусотни шагов, потом свернул в сторону и сел на большой удобный камень шагах в десяти от тропы. С этого камня очень удобно наблюдать, я всегда на нём сижу, я…
Да! Так вот, я сел, достал кисет и обрывок газеты, и начал сворачивать папиросу, потом закурил, всё это время наблюдая за тропой. Курение – это тоже демаскировка, но это намеренная демаскировка, указывающая на то, что я и не собираюсь прятаться, а вот он я, весь на виду. Кроме того, вид курящего человека приводит гражданских в смущение. И вот я сидел, курил и посматривал вниз, на тропу. Конечно, думал я, я не очень-то имею право делать то, что я делаю, а господин лейтенант не имеет права меня сюда посылать, а вышестоящие господа из штаба ещё тем более не имеют права отдавать ему такие приказания, чтобы он посылал меня проверять каких-то гражданских, которые что-то там не поделили с центральной властью и теперь хотят от неё сбежать. Да, мы не имеем права! Потому что кто такие мы? Конечно, мы совсем не такие, какими нас представляют в тех газетах, которые нам выдаются для скручивания папирос. Мы – это совесть нации, и, конечно, это очень обидно, что совесть должна прятаться где-то далеко в горах. Но это временно! Мы им ещё покажем, мы ещё сомкнём наши ряды, мы…
Но я отвлекаюсь. Итак, я сидел на камне и в одной руке держал самодельную папиросу, а вторую засунул в карман, потому что, во-первых, у меня там лежала монета, служащая пропуском, а во-вторых, потому, что было чертовски холодно и так хоть одна рука была в тепле. А где эти болваны, где эта шваль, думал я, они что, нарочно тянут время, чтобы я, их здесь дожидаясь, окончательно замёрз и сдох?! Ух, как же я их тогда ненавидел! И им ещё дай монету! А заслужил ли кто её?! А если…
