Потом вдруг говорит:
– Стоять!
Они остановились. Пан Змицер сошёл с коня, сел прямо на землю, на кочку, достал из торбы Статут, раскрыл его, вырвал первый лист, насыпал на лист табаку, свернул здоровенную цыгару и начал её курить. Цыгара сама по себе загорелась, Янка после говорил: сам это видел!
А тогда молчал. И пан Змицер цыгару тоже курил молча. Потом вдруг начал говорить о том, что с ним в корчме приключилось. Рассказывал будто о ком-то другом. А рассказал, поднялся, бросил цыгару под ноги и затоптал. После повернулся к Янке и сказал:
– За мной не ходи. Не надо.
Развернулся, и пошёл в дрыгву. И не проваливался в ней, а шёл как будто по невидимым мосткам. Шёл, руки расставивши, а руки были чёрные-пречёрные, и так же и лицо у него стало чёрное, и волосы, и шапка, и жупан. Шёл, пока не скрылся за рогозом. Рогоз там растёт высоченный, ого!
Так и пропал пан Змицер, никто никогда его больше не видел. Правда, болтают люди, будто у Цмока появился новый помогатый, на пана Змицера похожий, только чёрный, он с Цмоком всегда ходит рядом и водит свору злобных, на людей нацкуванных собак. Да только какие собаки у Цмока? Брехня! У Цмока только волки-перевертни, волколаки, и пан Змицер у них за старшего. Но, может, и это брехня, люди брехать любят, что и говорить.
А вот про заклятую корчму – всё это правда. Добрые люди и по эту пору туда нет-нет да попадают. Но все ведут там себя смирно и на всё согласны. Потому что, все мы говорим, если уже так случилось и ты вдруг туда попал, то пусть тебя уже напоят и облапают, и обыграют, и всё такое остальное прочее, в этом нет большой беды, чем вдруг к тебе подсядет Цмок и скажет: давай на руках бороться!
Чёртова баба
Если кто-то меня вдруг не знает, то я назовусь: пан Януш Крот из Малиничей, поветовый выездной судья. И выезжать мне приходится часто. Ну да я на это лёгкий – Статут в торбу, кнут за пояс, на коня – и поехал. И понятых беру с собой, а как же. Какой суд без понятых?! А понятые у меня тогда были такие – Гришка Смык и Савка Игруша. Ехать нам было не близко – аж за Чмурово болото, почти до самой Утопской дрыгвы. Была там одна деревня, называлась Кумпяки, и вот мы туда поехали.
Но не доехали. Потому что как только свернули с Господарского тракта, дорога сразу пошла всё хуже и хуже, так что мы уже не столько ехали, а сколько шли, тащили за собой коней, до самой Гамоновой корчмы. Там, только мы туда дошли, к нам сразу вышел Гамон, тамошний корчмарь, взял наших коней и повёл их на конюшню, а мы пока что зашли в хату и сели там перекусывать. И я ещё велел Гамоновой жёнке приготовить нам с собой дальше в дорогу горячего и увернуть в солому, чтобы не так быстро остывало. Пока Гамониха с этим возилась, вернулся Гамон, посмотрел на наши приготовления и спросил, куда найяснейший пан едет. На что я строго ответил, что это не его собачье дело, а еду я в Кумпяки.
– О! – с уважением сказал корчмарь. И тут же опять спросил: – А найяснейший пан хоть знает, что это за деревня такая?
– Знаю, – ответил я. – А как же. Это такая деревня, в которой творится всякое злодейство, и вот я затем туда и еду, чтобы его там искоренить.
И тоже сразу спросил, а сам Гамон знает ли, как доехать до тех Кумпяков.
– Как же вы едете, – сказал корчмарь, – если не знаете, куда?!
– Надо, потому и едем, – сказал я. – А ты не очень умничай, а сразу прямо говори, как нам туда лучше всего заехать. Или хоть зайти.
На что Гамон ничего не ответил, а только почесал у себя за ухом. Тогда я грозным голосом велел:
– А ну-ка неси мне сюда свою мерную кружку и мерную гирю! Я их проверю! На соответствие! А то вдруг ты нам здесь всем недоливаешь да недокладываешь!
Гамон на это опять промолчал, но зато вдруг начал говорить такое:
– Пан спрашивал про наилучшую дорогу до той недоброй деревни. Так вот заехать туда пану не получится. А вот зайти можно легко. Если знать нужную дорогу. А она такая: от меня и всё время по самому краю болота, а как только дойдёте до сухой сосны, то не полохайтесь и поворачивайте от неё прямо в болото, в самую топь, и так дальше будете идти, пока не дойдёте до тех Кумпяков. Это болотом будет вёрст не более пяти.
– А если мы там потопимся? – спросил я.
– Если идти прямо, не потопитесь, – сказал корчмарь. – А если правей ступить или левей, тогда, конечно, да, потопитесь. А по другому совсем не дойти.
– А если ты сбрехал? – спросил я.
– Тогда быть мне собакой, если я брешу.
Вот что он тогда сказал! И смотрит на меня и не моргает.
– Ладно! – сказал я. – Считай, что я тебе пока поверил. А теперь ответь мне вот на что: что там, в той деревне, такого, что никто оттуда не выходит? Или их оттуда кто-то не пускает? Или там ещё что-то такое есть, чего мне нужно опасаться?
Но Гамон на это промолчал, а только тяжело вздохнул.
– Гамон! – сказал я очень строгим голосом. – Не молчи! Не то спалю корчму! И тебя, и твою жёнку вместе с ней! Гамон!
Но он в ответ на это только развел руками, тем самым как бы говоря, что тут на всё моя воля. Ат, только и подумал я, что же там, в тех Кумпяках творится, если Гамон даже своей корчмы не пожалел, лишь бы только рта не раскрывать?! Что там за секрет такой?! Но это я так только подумал, а вслух сказал:
– Ладно! Тогда пока смотри за нашими конями. Будешь плохо смотреть, зарублю, когда буду идти из Кумпяков обратно.
На что Гамон сразу ответил, что как же можно за конями не смотреть, это великий грех, пан Бог ему такого не простит.
После чего мы встали и забрали тот запас горячего, который собрала нам Гамониха, вышли во двор, Гамон показал нам ту тропку, ещё раз сказал про сухую сосну – и мы пошли с корчемного двора к тому так называемому Чмурову болоту. Кто его видел, тот знает, о чём я. А кто не видел, тем скажу: гиблей места не бывает. Ступил шаг в сторону – и тебя как будто кто-то за ноги хватает. А то и тащит, да так цепко…
Но мы туда пока не заходили, а шли, как советовал Гамон, по краю. Но и край там тоже очень гадкий, что и говорить. Намесили мы тогда грязюки, шли-шли, шли-шли, и я уже собрался поворачивать обратно, потому что, думал, какая тут может стоять сосна, откуда ей взяться, надурил нас корчмарь, собака, или, может, ещё того хуже, заманил на верную гибель…
И вдруг вижу – впереди сосна! Та самая, сухая. На самом краю, а дальше только черная вода и ряска. А ещё дальше впереди трава – густая, высоченная. И за ней уже не видно ничего. Ат, думаю, недобро это! Ну да что делать? И я только шапку поправил и соступил в ту черноту. И не провалился! Там, чую, и вправду будто тропка, будто бугор какой, по нему можно ступать и он не топится. Но только соступишь с него – и сразу сосёт тебя вниз, в грязь эту, в плюхалово! Но я приспособился и, боком-боком… И пошёл! Шёл, шёл вперёд, дошёл до той травы, обернулся, вижу – и мои за мной идут. О, это добро! И я пошёл дальше, а мои понятые за мной, Сенька с Гришкой. А трава там, ещё раз говорю, высоченная, выше головы, не видно ничего кругом, грязь под ногами разъезжается, бугор узенький, в полсапога, Сенька, который нёс горячее, один раз чуть не провалился, но пан Бог миловал. И так мы по тому бугру шли, шли, а комарья там было сколько, а вонищи! А изгваздались как! А употели! А задохлись! Но, может, часа за два, вышли из того болота и сразу увидели те Кумпяки, ту заклятую деревню, как нам о ней говорили.
