Встал кузнец, свечку зажёг, пошёл, глянул за печь…
А нет её! Спаслась, голубушка! Р-раз крылышками, р-раз – и улетела! Просветлел кузнец, подумал: ха! фельдфебель утром явится, а я ему скажу, мол, так и так, ваше благородие…
И вдруг чуть не задохнулся – так ему грудь сдавило! И он по стеночке, по стеночке едва доскрёбся до лежанки и повалился на неё, зажмурился. Эх, мать честна, да если бы не крылья, да если бы такая, как все! Или пусть даже андел, ведь так даже лучше, уж он расстарался бы! Да и фельдфебеля с крыльца, велела только бы! А так…
Раз, два тяжко вздохнул кузнец…
И вдруг забылся, словно умер.
А утром проснулся – глазам не поверил! Снова андел сидит, кушать ждёт, улыбается. И просветлел кузнец! Накормил, нагляделся, на работы с лёгким сердцем побежал. С работ прибежал, накормил, нагляделся – и на лежанку.
Лежит и думает: забыл фельдфебель, истинно забыл! Небось в корчме сидит и пьянствует. И ладно! Улыбнулся кузнец, лёг на левый чувствительный бок и заснул беспечально.
Крепко спал, ничего не приснилось. Да и кто ещё может присниться, когда андел едва не под боком? Но всё-таки ближе к полуночи…
Бряк! Рядом где-то. Кузнец подскочил, осмотрелся. Нет, тихо. А может, фельдфебель? Он тогда в окно глянул – нет, спят везде, кругом черно. Ну, он тогда опять на боковую.
А под самое утро вновь брякнуло.
Тут кузнец подниматься не стал, только глаз приоткрыл и увидел, как…
Ох-х! Это андел в окно возвращается! Волосы распущены, рубаха распахнута, грудь белая навыкат. Вот те-те-те; спаси и сохрани! Замер кузнец…
А странница к печке идёт словно лебедь плывёт – ни одна половица не скрипнет – и тихонько напевает. Нежно, ласково так. Вот когда он в первый раз её голос услышал! Только от этого радости не было, да!
А утром поднялся кузнец как ни в чём ни бывало, андела накормил, в доме прибрал, в кузнице намахался, на ночь опять завалился и притворился, что спит.
И только стемнело как следует, андел снова лебедью проплыла, окошко распахнула… и улетела!
Подхватился кузнец – и за нож… Нет, за топор! Нет, всё бросил и так побежал. Прибежал куда надо, стал под окошко и слушает.
Темно в чужой хате, мертво… Нет, живо! На печке возятся, шушукают. Один голос, потоньше, мурлычет ласково и очень знакомо. А другой, что потолще, браво этак подхохатывает, а после жадно шепчет:
– Ангел ты мой! Ангелочек!
Кузнец дальше слушать не стал и ушёл.
Но как только окно на рассвете раскрылось, и как только странница потною ножкой на половицу ступила… так кузнец её за волосы схватил и во двор выволок.
А со двора в кузницу. Там бросил её под ноги, а сам стал горн раздувать. После клещи накалил – и к анделу. Рубашку на ней разорвал, на брюхо повалил, коленом придавил и горящими клещами крылышки с корнями выдрал, золой присыпал и стал ждать, когда она опомнится.
Опомнилась. Села, рубашку не оправила. И улыбается.
Почернел кузнец, осерчал до крайности и за ворота её вытолкал. Она встала у ворот и улыбается. Очень даже ласково, небесно улыбается. И сквозь прорехи рубашки богатое тело горит…
Да только кузнец:
– Пошла вон, проклятая!
А странница – ей да хоть ты что! Она стоит и голыми плечами пожимает.
– Как знаешь, – говорит.
А после развернулась и пошла. Опять к фельдфебелю. И у них потом семеро деток случилось, один другого краше. Странница остепенилась, раздобрела, замаслилась. Но, как и прежде, всё больше молчит. Фельдфебель, бывало, пьяный со службы придёт или – тоже случалось – от девок каких непотребных, так обязательно андела вожжами выходит – то ему щи пригорят, то квас перебродит, – а она всё равно улыбается. Андел, он и есть андел.
А кузнец? Он повесился. В тот же день.
Конный пешему товарищ
Был такой беглый солдат – Балазей. Нигде он гнезда не вил, а ходил по державе, народ веселил и сам над народом смеялся. А ещё он на дуде играл – где на свадьбе, а где на поминках – и тем кормился. Он вообще на мир смотрел просто и ни во что не верил. Потому что, говорил, всякая вера хоть чего, хоть самую малость от человека, но требует. А раз Балазей ничего не имел, то и веровать ему было нельзя – отдавать-то нечего!
Нет, правда, было у него ружьишко, и не простое, а дарёное, от самого царя.
А это дело было вот как, Балазей рассказывал. Будто бы он раньше с самим царём дружбу водил, а потом они раздружились – заморскую принцессу не поделили. Принцесса, она, как и всякая баба, никак выбор сделать не могла: и царь, думала она, богат, и Балазей орёл, и царь простак, и Балазей умён – кого тут предпочесть? Тогда они, как настоящие товарищи, принцессу на кон поставили, в картишки схлестнулись. Царь хоть и выиграл, да передёрнул – бубнового короля из колоды вытащил. Короли, они всегда с царям заодно, так что всё вроде бы и справедливо, но Балазей обиделся, кричит:
– Стой! Положь!
Схватились, разодрали короля напополам. И это чистая правда: Балазей любому, кто желал, свою половину той карты показывал.
– Вот, – говорил, – это моя. А другую половину если мне не верите, идите и у царя спросите.
Не спрашивали, верили. И дальше верили, это уже про то, что царь в карты играть больше не желает, а хвать принцессу в охапку, и только в дверь, как Балазей цоп за ружьё! Оно там на стене висело. Царь, увидав такое, сразу говорит:
– Ладно, бери, меняемся!
Балазей посмотрел, посмотрел… А и действительно, красивое ружьё! Дуло чернёное, курок золочёный, приклад из деревянной душистой породы и весь в рисуночках. А лёгкое, а ёмкое! И, как потом оказалось, центрального боя с алмазными кремнями. Принцесса же – сухая, конопатая, гундосит не по-нашему. Царь её, кстати, сам вскорости отправил восвояси. А то ли дело славное ружьё! Оно, как царь тогда сказал, на тридцать вёрст стреляло и всегда без промаха.
Так что закинул Балазей дарёное ружьё за левое плечо и ушёл со службы, от царя, от бывшего товарища. И двадцать… ну, хотя бы десять лет это ружьё каждый вечер его без единой осечки кормило. А бывало это так: придёт в деревню, постучится в дверь, его впустят, он сядет, расскажет про себя, ему поверят и миску нальют. А если вдруг не поверят, он тогда вскочит, оскалится, клацнет курком.
– Геть! Геть! – кричит.
Хлипкие разбегутся, смелые останутся. И пошла потеха! Чего он только с тем ружьём ни выделывал! Палил куда попало, и всё с великой пользой: сундукам замки сшибал, мухам крылья обрубал, всем желающим больные зубы выстреливал без лишнего кровопролития. И за это его до отвала кормили и до упаду поили. Вот какой он был весёлый человек!
Но вот как-то однажды забрёл он в такую деревеньку, где не то что царское ружьишко, но даже дуда горластая, и та никого там не возрадовала. Уж очень дрянное попалось селение: никто там не родился, никто не помирал, никто свадьбу не справлял. Пусто на улице, скука. Идёт Балазей, брови хмурит, вздыхает. Вот, думает, осень настала, и руки дрожат, и курки заедают, и даже его верная дуда поёт как-то нерадостно. Поёжился бывший солдат, шапку снял, на небо посмотрел, потом по сторонам…
