– Да что же ты… не соображаешь?! Свершилось! Он уже навеки останется в этих летах!..
– Ах, да! – хлопнул себя по лбу Пепка. – И то правда! Милый ты наш! Может, отпечаточки пальцев на память?..
– Чесь! – сконфузился иностранец. – Автографы тогда дарили…
– Ах, верно! Как тут не перепутаешь! Вынут, вынут карточку из архивов! И через тыщу лет каждый школьник лицезрить будет, не станет уже паспортов…
– Да сам он ещё доживет… Не помнишь разве? – опять укоризненно поправил «фиолетовый».
– Радость ты наша! – раскрыл объятия Пепка.
– Доживёт-доживёт, только трудно ему до того придётся!
– И сейчас бы жил, если б не… Вспомнил, шеф! Как же! Беда-то какая! Ай-яй-яй! Царство ему небесное! – Пепка набожно перекрестился. – А так бы щас с нами был. Правда? Взяли б мы его с нами сюда?
– Отчего же нет…
– Вот бы с собою за ручку и поздоровкался… А вы-то, шеф не забыли? – неожиданно всполошился Пепка. – У меня на завтра – отгул. Помните?! Ведь обещали! Пойду схожу к отдыхающим… Украдкой взгляну на родные палатки… – Пепка пустил слезу, принялся утирать глаза. – Хоть из кустов погляжу, ладно?…
– Вместе завтра пойдём… – оборвал шеф.
Говоря всю эту дребедень, они с восхищением продолжали охать и ахать, не выпуская больную жорину руку, продолжали её в восторге сжимать и тискать, и с силой пытаясь вырвать друг у друга, только Жоре казалось, что эту сцену они намеренно – специально для него разыграли. Зачем-то… И только после, потом вспомнит об этом Жора, и поймет зачем, и будет благодарить…
Рука Жоры меж тем была зажата, словно в тисках. Её мяли, трогали, ощупывали.
– Ну как, ручка-то не болит? – осведомился вежливо иностранец. – Зажило?
– Да, как новенькая! – вставил Пепка.
– Чесь!..
– Хорошая какая рука! Ну, прямо-таки, своя – родимая… – не прекращал издеваться нахал.
– Перестань!
– Что-то слы-шится род-но-о-е… – фальшиво прогнусавил шофёр.
Жора застонал от боли.
– Не нравится? Ну тогда… – Пепка затянул ещё более отвратным голосом. – Со-нька, Со-о-онь-ка, зо-лотая руч-ка…
– Да ты поёшь на мотив «Катюши»!
– Правильно! – кивнул наглец шефу и завопил громче. – По-о-плы-ы-ли… туманы над ре-кой! А хотите «Подмосковные вечера»?
Руку Жоры нещадно сжали и тянули в разные стороны. До локтя она была словно не его…
– А мы ему её и не отдадим! Правда? – осклабился гнусный тип. – Раз он её сам украл?!
– Да?
– Украл! Украл!..
– Отрезать! – вскричал «фиолетовый». – Долой преступную руку! Рука крадущего да будет отсечена! – страшно закричал он и топнул ногой.
И там, где он топнул, на грязных, давно не скрёбанных досках пола появилось что-то, накрытое чёрной овчиной. Узким носком начищенной до блеска туфли иностранец откинул овчину, и ярко блеснувший металл ослепил так, что Жора закрыл глаза.
Когда он их открыл, на полу лежала уже не знакомая «болванка», а большой мясницкий нож. Жора почувствовал острую боль в затылке. Всё потемнело, и он провалился в нёсшуюся навстречу бездну.
Чёрный туннель вдруг кончился, сознание возвращалось.
– Угораздило ж его об порог!
– Под голову, под голову подложи! – услышал он голоса, и понял, что лежит на полу. Над ним хлопотали оба склонившиеся хозяина. Что-то мерзкое шлёпнулось на лицо. Пахнуло плесенью. Со лба за шиворот потекла вонючая ледяная влага. Он приподнял мокрое полотенце, освободив один глаз.
– Ну, кажется, всё в порядке, – констатировал иностранный наследник. – Была ли у вас в семье падучая, молодой человек?
Жора покачал головой, насколько это было возможно, со страхом глядя на иностранца…
– Значит, сахарный диабет, – подтвердил тот профессорским тоном. – Я думаю, вы давно не ели…
– Что со мною?
– Обыкновенный обморок. Вы бредили…
Жора с трудом провел пальцами по лицу, чуть сдвинул тряпку, освободив второй глаз.
– Звали зачем-то самого дьявола и очень просили не отрезать у вас его руку… И ещё клялись, что никогда больше не будете брать чужое…
Жора попытался отвернуться и не смог. Просто отвёл глаза в сторону. У порога валялось выкатившееся из кармана яблоко. Не было ни ножа, ни овчины. Он с усилием пошевелил рукой, пытаясь поймать взгляд «фиолетового»:
– Так мне её не отрежут?
– Зачем же дьяволу отрезать свою собственную руку, даже если она… и сделалась по ошибке чьей-то собственностью? Ему это даже на руку… Ха-ха-ха… Как там у вас? Своя рука…
– Свою шею не мылит! – издевательски закончил Пепка, подхватывая Жору под спину сбоку.
Шеф помог с другой стороны. Жору подняли, взяли под руки, подвели к печке.
– Кресло нам! – крикнул наследник.
Откуда-то взялось и кресло. Принесли плед, расстелили, пострадавшего усадили с комфортом.
– Прежде всего – сушиться! – сказал «фиолетовый». Его собственная одежда от дождя совершенно не пострадала.
Хлопотавший у стола Пепка тоже не спешил к огню, а уж он-то должен был порядком вымокнуть под таким ливнем. Его клетчатая рубашка, куцая курточка из похожей на тряпку, какой-то задрипанной сероватой ткани и такие же брюки с лямками и карманами от пупа до колена были совершенно сухие.
«Этот парень смещает акценты, – подумал Жора. – И в одежде и в лексиконе. Пока ещё этого не носили. Надо запомнить и приглядеться к будущей моде…»
– После водицы положено к огоньку! – заметил меж тем наблюдавший за Жорой хозяин.
Тотчас же подскочил Пепка, и, взявшись за кресло с двух сторон, они подвинули Жору ближе к печке. Пламя пылало жарко, но и не обжигало, словно дрова горели где-то в глубине её устья.
– А вы разденьтесь! Этак долго будете сохнуть!
Жора заколебался, глядя на «фиолетового». Снимать ли рубашку? Он и так чувствовал себя неловко – этаким мокрым кроликом перед этими непромокаемыми иностранцами, или кем там они были ещё… Представил себя рядом с ними голым и помотал головой, решив, что высохнет он и так…
– Ну, тогда согреться и изнутри!
Иностранец поднёс Жоре стопку и цыганкино яблоко.
Пепка картинно всплеснул руками, при этом выронив полотенце Жоре на колени. Он присел, в притворном ужасе вытаращив глаза, и с большим интересом уставился Жоре в рот. В лице его всё смеялось, огонь от печки играл в глазах – они горели один зелёным, другой – коричнево-медовым светом. «Фиолетовый», тоже склонился, галантно протягивая рюмку. Всё притягивало в его облике, в насмешливом и лукавом взгляде – та энергия и внутренняя свобода, то необъяснимое превосходство, неведомое нашим людям, – манили и уязвляли Жору, как каждого советского человека задевает что-то необъяснимое в иностранцах.
