Без сомнения, Шурочка была необыкновенным ребёнком. И даже выродком из рода человеческого, как в минуты гнева называла её в сердцах даже бабушка, потому что до смерти больно, когда родной ребёнок, для которого делаешь всё, что можешь, судит тебя, как сам господь бог… Да и сама, сама Мария Александровна была строга к себе, а вот какими такими судьбами вышло, что стала она женой партийного москвича, оставалось для неё загадкой, а точней, насмешкой судьбы. Из преданности, не в силах покинуть мужа, ездила она по «великим стройкам», а когда неоседлая жизнь кончилась и стали жить в Москве, не в силах была бросить теперь уже своих школьных детей – с молодости учительствуя, не представляла, как можно бросить свой первый класс, не доведя до четвёртого, и не позволяла себе заболеть даже на день. Поэтому, глядя на московских Шурочкиных учителей, которые пребывали на больничных листах чуть ли не каждый месяц и считали это в порядке вещей, начинала сама соглашаться, что мир катится куда-то не туда и хорошим это кончиться просто не может. Поэтому и проводила сейчас оставшуюся часть жизни в тихом домике у Червенского рынка, в доме, который строил её дед, скромный железнодорожный служащий, на ссуду акционерного общества ещё до революции. И куда прибыли по её настоянию вместе с мужем, когда Василий Исаич вышел на пенсию. Оставили московскую квартиру детям и переехали в Минск на Надежденскую в ветхий домик, – на эту захолустную улицу, куда прежде наведывались только в отпуск. И стала она, отнюдь ещё не пенсионерка, учительствовать в своей родной школе, где, веря в старые идеалы, сохранила до пенсии свою наивную веру, что в жизни всё так, как казалось в молодости…
Судьбу своей матери повторила и дочь, выбравшая строительную профессию отца. Уже была назначена свадьба, оставалась только последняя институтская практика в какой-то мощной строительной организации. И вот тут-то, внезапно бросив всё, она вышла замуж за своего руководителя… И стали ездить они по большим стройкам, только теперь уже по заграничным. По случайности, дочкин избранник тоже оказался из Белоруссии, откуда-то из-под Бобруйска. И случилось так, что и Василий Исаич, и новоиспечённый муж дочери, привыкшие разъезжать по стране и рыбаки-любители по натуре, с охотой приняли отдых с палатками на озёрах, к которому приохотили Марию Александровну её друзья… Так вот и получилось, что медовый месяц Шурочкины родители провели здесь! Потому-то и уродилась Шурочка этаким существом, что первые секунды жизни этого существа протекли именно в этом месте и ни в каком другом – где привиделся Жоре, словно во сне наяву, фонтан золотого света… И было это место истинной родиной Шурочки, хоть родилась она потом на диву переношенным ребёнком – чудом родилась и «в сорочке» – совсем в другом месте Земли: в далёком Алжире, куда уехали её родители зарабатывать деньги. И первым далёким воспоминанием было тёплое море, в котором ловились угри, высокие сосны, такие же, как в Крыму, и рыжики на иголках, особенно жирные и коренастые вблизи мусорных свалок… Потом был год учёбы в Московской школе, каникулы на лесном озере, а к началу второго класса родители завербовались в Монголию, где и произошло главное событие в жизни Шурочки, после чего бабушка поставила ультиматум: «Всех денег не заработаешь! Или возвращайтесь сами, или отдавайте мне ребёнка!» Случилось же вот что… На зимних каникулах учеников Шурочкиного класса повезли на экскурсию в дальний степной район. Фотографировались у юрт, катались на верблюде, а когда школьники парами вышли из очередного буддистского монастыря, похожего больше на деревянную пагоду с двумя разевающими пасти чудовищами у входа, Шурочки не досчитались. Не досчитались и во второй раз, обшарив весь монастырь вместе с перепуганными и искренне расстроенными служителями-монахами, которые только почтительно разводили руками и шептали успокаивающие молитвы. Через три дня отца Шурочки вызвали в посольство, куда явился какой-то представитель института Шамбалы, очень похожий на европейца, и в изысканных английских фразах выразил своё сочувствие, убедительнейше прося не тревожиться и заверив, что всё в скором времени выяснится и всё будет хорошо. Но через месяц и через два пропажа, которую скрыли от бабушки, не обнаруживалась, и только через семьдесят пять дней неизвестные тибетские ламы, преодолев семидесятидневный переход через каменистую пустыню, принесли девочку в каком-то чудовищном балдахине и почтительнейше вручили родителям. Длиннобородый красавец в красно-жёлтых одеждах и с удивительно спокойным лицом передал Шурочку из рук в руки, словно особу царского сана, величественно попрощавшись с ней на каком-то тарабарском языке и игнорируя родителей, словно тех и не существовало. После чего ребёнок молчал, продолжая учиться в школе, как и прежде, на пятёрки по письменным предметам, что отмело возникшие было сомнения в психическом здоровье. На все прочие вопросы кроме тех, что касались семидесятипятидневного отсутствия, девочка начала отвечать, и решено было отправить-таки ребёнка к бабушке, которая, узнав обо всём, и поставила ультиматум. Но, по боку московскую школу! Благо, на пенсию вышел Василий Исаич! Проявила Мария Александровна свой характер, не пожелала больше жить в Кузьминках в столичной квартире и привезла Шурочку на Надежденскую, в свою старую школу, классы и коридоры которой, пережившие на своём веку самые длинные из каникул сроком во всю войну, казалось, навеки впитали запах немецких конюшен. Но стены эти, давно нуждавшиеся в капитальном ремонте, содержали нечто неоценимое – дух старых учителей, той когорты интеллигентов, что сохранялись здесь единицами, как могикане, и облагораживали даже вновь приходящих, передавая им этот свой дух. И эти, уже приближавшиеся к пенсии, ещё достались на долю Шурочки каким-то чудом. И это-то спасло ребёнка! Неразговорчивая отличница, даже слегка пугавшая своими знаниями собственных наставников и в жизни не потратившая минуты свободного времени на приготовление уроков, делая их только на переменах, отказалась вдруг посещать классный час, ни слова не говоря, уходила с политинформаций. Всполошившаяся бабушка раздобыла справки и принялась убеждать молоденькую историчку, что слабый больной ребёнок не может высиживать в школе по восемь с лишним часов. Когда же, однако, выяснилось, что слабый больной ребёнок уходит с политинформаций и пионерских собраний на заседание кружка философии в десятый класс, убеждать историчку сделалось очень трудно. К тому же «новенькая», гнавшаяся за почасовой нагрузкой преподавательница, не входившая в когорту старых интеллигентов, взъелась на руководителя философского кружка и написала на него анонимку, в которой спрашивала, как может физик вести занятия по философии и какой такой философии обучает детей выгнанный из академии кандидат наук, не имеющий опыта педагогической работы с детьми и порочащий святое звание учителя аморальным поведением в семье. Последнее было написано наугад и попало не в точку, ибо не было у обвиняемого семьи и никто его ниоткуда не выгонял, и как-то вдруг оказался в наличии второй диплом – теперь уже кандидата философских наук, что некоторым образом объясняло принадлежность к философии… Физика в обиду не дали, историчка осталась с носом и с лютой ненавистью к Шурочке. Всё утихло благодаря тому, что кончилась последняя четверть, но что в будущем ждало ещё этого ребёнка, оставалось нелёгким вопросом и всерьёз беспокоило уже заглядывавшую вперёд бабушку.
Всего этого не знал, разумеется, Георгий Сергеевич, как не знал главного в этой истории, но узнать надеялся… Потому и шагал сейчас под проливным дождём, поднимаясь по разбитой дороге к доту. Надо было пойти по другой – верхней – мимо хутора, она была получше, но следователю было всё равно. Он давно уже не обращал внимания, что ноги вымокли по колено, и только сейчас, заскользив по глине и чувствуя, как проваливается по щиколотку, представил, что будет с его адидасовскими кроссовками.
