– Это я обещаю вам, что не скажу ни слова! Это меня будут пытать, меня! И, может быть, это будете делать вы! Жечь меня раскалённым железом, дверью зажимать пальцы, лампой светить в глаза на допросе… и с улыбкой составлять протокол. Но знайте: вы от меня ничего не добьётесь! Потому что для меня эта жизнь не имеет значения! В ней каждый второй – глупый или жестокий. И пусть даже из десяти один… Один дурак и один подлец, а остальные восемь с этой глупостью и жестокостью соглашаются и жизнь эту принимают, в этой глупости и жестокости живут и радуются… и дорожат. А я, вот, не дорожу! А мне, вот, не нравится такая жизнь!
И на Жору вдруг нашло безумие. Она – не девочка, она не ребёнок. Ей всё-таки двенадцать лет!
Он понял Фиму, этого лентяя, готового тащиться через всё озеро чёрт-те куда. Все ненормальные, все безумцы!..
Он забыл обо всём. Он видел лишь её профиль, от которого щемит в груди, её волосы, её губы и изгиб шеи. Какая же она красивая! Красивей он никого не видел…. Эта ведьма, этот бесёнок, вот кто ему нужен! Он тоже не лыком шит, он не пустое место! И он её подчинит, он докажет ей! Подчинить такую…
Его первым движением было прыгнуть сейчас в окоп, схватить её за руки, прижать к себе, почувствовать её гибкую шею, покрыть её поцелуями… – и охнуть она не успеет, и опомниться! И сказать: «Так чем ты не дорожишь?» И пусть она тогда заплачет, пусть почувствует себя беспомощной в его руках – пусть оставит свой дерзкий тон! «Так что для тебя не имеет значения?»
И охваченный нахлынувшим вдруг безумием, он прыгнул вниз, он был уже рядом с ней – всё было, как в мыслях, но наяву – живое гибкое тело прильнуло к его груди; она в изумлении не сопротивлялась, из руки выпал фонарь и отлетел к стенке окопа, в темноте он ощущал тот пленительный изгиб шеи, о котором мечтал, и ему казалось, что он нашёл долгожданное, к чему стремился всю жизнь, но вспыхнувший вдруг огонь сменился радостной невероятной нежностью. Он встал на колени, покрыл поцелуями её мокрую руку от плеча до кончиков маленьких пальцев и почувствовал себя псом, который должен умереть у её ног. «Милая! – подумал он про себя. – Прости меня…», а вслух прошептал:
– Не бойся! Я – твой раб, твой слуга, я защищу тебя от всех дураков, и никто никогда не узнает твоей тайны… – он положил голову на её ладонь и почувствовал, что его гладят по голове. – И если ты пожелаешь уйти туда, возьми меня как своего верного пса. И поверь… я никогда не стану тебя пытать, я этого не смогу. Потому что теперь… я – один. Я уже не с ними… Может быть, я не нужен вам… – он проглотил горький неглотающийся комок. – Но уже никогда – никогда не смогу быть… как все.
И всплыли в памяти слова «фиолетового» иностранца: «Измените себя по другой оси…», и как Пепка издевательски заорал, скорчив рожу: «А вот не возьмём! Не возьмём мы вас… в коммунизм! Ничего вы из себя не представляете!»
Он почувствовал её мокрые прохладные пальцы на своих щеках, она подняла его голову в своих ладонях и поцеловала в лоб. Он увидел её прекрасные сияющие глаза совсем близко.
– Скажи! Скажи мне, – умоляюще попросил Жора, вспомнив главное, и Шурочка не дала ему договорить.
– Я знаю, о чём ты хочешь спросить. Для этого ты и шёл за мной, и следил… Прости, я не сразу всё поняла! Успокойся. Это не сон и не бред. Это мир. Он реален, как мы с тобой, и всё лучшее, созданное нами здесь, попадёт туда. Я знаю это теперь и могу умереть спокойно.
– Зачем тебе умирать?
– Надо, – сказала она. – Таких надо пристреливать. В нашем мире надо пристреливать «не-лошадей»… Знаешь, как им тяжело живётся?
– Не лошадей? Какие лошади? Я ничего не понимаю!
– Люди – неодинаковы, даже обычные люди. Одни могут поднять штангу. Другие – с детства еле волочат ноги, как я, им не хватает сил, поэтому одни живут очень долго, другие умирают в тридцать три, но те, вторые, могли выживать и в прежние времена, найти своё место в жизни, если кто-то становился алхимиком или кабинетным учёным. Или переписывал рукописи в монастыре. Силы рождает и ощущение цели в жизни, и интерес исследователя. Но если бы тех, вторых, заставляли после уроков сидеть на пионерских собраниях… – она хохотнула.
– То что?
– Они не дожили бы до своих научных занятий! А у нас от всех требуют одинаково. Медицина всех признаёт равными, если не отыскала какую-нибудь совсем простую, известную ей болезнь. И тех и других заставляют делать бессмысленное и тупое. Одним это – хоть бы что, а другим – губительно для здоровья. Поэтому не-лошадей следует пристрелить… – Она подняла с земли свой фонарик и включила его, направив луч на ежиху, которая, казалось, внимательно прислушивалась к разговору. Потом посветила на молоко.
– Я опять ничего не понимаю! Объясни! – он вспылил, потому что и в самом деле не понимал. Он чувствовал – возвращается прежняя обыденная реальность.
– Это потому… что не женщина… – покачала головой Шурочка. – Ты – не женщина, и тебе не понять, как тяжело ей, если она не лошадь…
«Так вот оно что… – наконец-то дошло до Жоры. – Как там «фиолетовый» говорил? “Или вечным станешь, или гениальным”. Получается: или – или? Я – вечный, а она – нет?»
– Вот завтра приедет Соня, и ты поймёшь… – она очень серьёзно на него посмотрела и положила голову ему на плечо.
«Это сегодня… уже сегодня приедет какая-то твоя Соня, – с нежностью подумал он. – А вчера… Мы были с тобой в том, другом мире, который так на тебя похож». Он впитывал запах её волос, он обнимал её одной рукой и ощущал под своей ладонью всю её, маленькую и нежную, прильнувшую к его груди, и чувствовал, как разгорается тот огонь, который не должен гореть ещё много лет… пока она не вырастет, не станет взрослой. Он попробовал переключить свои мысли и чуть не расхохотался. Мог ли когда-нибудь себе представить, что влюбится в какого-то ребёнка, ночью, в лесном окопе, да ещё под дождём! Как он забыл о дожде!
– Постой, а где твоя куртка?
Она, кажется, его не слышала.
– Я думаю, это удачно, что так получилось… Ты сразу понравился мне в первый раз. Я решила: кажется, не конченый человек!
– Я спрашиваю, где твоя куртка? – опять рассмеялся он и представил её на солнце у воздушного шара рядом с «фиолетовым» иностранцем: правой рукой ерошит мокрые волосы, стряхивая с них воду, а другой, на ходу, сбрасывает с себя куртку. Куртка валяется на траве – красное огненное пятно, как и то, второе, над верхушками ёлок.
– Забыла! Я оставила её там…
– Будет повод вернуться! А что ты ответишь Фиме? Он, ведь, спуску не даст.
Шурочка покачала головой, задумалась и тяжело вздохнула. Где-то близко, видно, на хуторе, закричал петух. Она подумала ещё немного, светя фонарём на Жорины выпачканные кроссовки, и ещё раз тяжело вздохнув, направила луч фонаря на куст можжевельника.
Жора захлопал глазами…
Там, под кустом, лежала знакомая куртка и пара новеньких резиновых сапог, кажется, его размера…
Размер был, точно, его и в каждом лежало по шерстяному, совершенно сухому носку.
