– Стой, зар-раза!.. – кричала на корову хозяйка. – Ды сто-о-ой жа!!
Корова брыкалась – она никак не могла привыкнуть к пьяной хозяйке. С хозяином было ещё хуже, и только когда доила дочка, стояла смирно.
За изгородью, по дороге, мягко прошуршав колёсами по песку, промчалась чёрная «волга». Сзади на почтительном расстоянии поспешал «газик» с солдатиком за рулём – начальство ехало на рыбалку.
«Так вот почему дорога ухожена! – невесело усмехнулась Шурочка. – Они тут на другой берег ездят… Бездарно, как всё бездарно! И всё едино. Одни пьют вонючую самогонку в убогой хате, другие – «пшеничную» под шашлык. Одни заливают обиду, боль и усталость. Озлобление и ещё не осознанное недовольство, когда другие… Что заливают другие? Совесть? А есть ли она у них? Чёрта с два, просто пьют в своё удовольствие, вот и всё. А какие-то умники в это время ставят вопрос: изобилие или культура? Да с какой стати? Пусть ещё коэффициент корреляции посчитают… Зависимость выведут!.. Между вспышками на солнце и выигрышем в спортлото! Когда это изобилие мешало культуре, и где, когда, в какую эпоху было оно для неё условием необходимым и достаточным? Вот вам, пожалуйста, убогая нищета и никакой культуры, вот вам – на другом берегу – всё, как при светлом будущем – и полнейшая бездуховность! Зачем же логику заменять передёргиванием? Не сделаешь гением идиота ни в каком справедливом обществе и ни в каком университете. А вот гения превратить в идиота проще пареной репы. Как минимум один совершенный способ имел в своём распоряжении каждый народ! Уж очень напрактиковалось человечество на этом поприще во все эпохи! Недаром верна поговорка, что не все сумасшедшие – гении, да все гении – сумасшедшие. Это точно! Что уж там о негениях-то говорить! А вот как маленькому-то, простому самому человеку в этом человечестве устоять – тому самому, без чинов и званий, но чтоб не умерла в нём душа, и чтоб по мыслям и чувствам своим был человек и человеком этим себя ощущать желал. Желал! И не изобилием его надо пугать! Но и не к изобилию тупому и звать, не изобилие было мечтой, а золотой век! Более широкое это понятие – понятие времени, а время характеризуется слишком многим…»
– И зноу, халера, перавернула – ведро нагой паддала! – ругалась подбежавшая с ведром хозяйка. В одной руке она держала до половины наполненное молоком ведро, в другой – цедилку. – И зноу табе не далью…
Шурочка поставилана крыльцо свой бидон.
Белая густая струя полилась через марлю. Пены не было.
«Опять разбавила… Где она держит воду, в сарае, что ли… – краснея, подумала Шурочка, не осуждая хозяйку. – С неё ли требовать честности? Не с неё…Только лучше бы уж не долила. Ведь теперь скиснет за ночь… Опять надо будет кипятить»… И больно, больно было смотреть на пьяное, хитрое лицо женщины, привыкшей… вынужденной обманывать и ловчить.
– Хватила! Як раз да верху! – довольно засмеялась та, видя полный бидон. – У ращчёте! – продолжала она улыбаться. – Можа… трэба ящэ чаго? Можа, яек трэба?..
И Шурочка удивилась, ибо знала, что в этом хозяйстве яиц ранее не продавали – все они поедались индюшатами…
– Конечно, не откажусь! – вспомнила она про Крыловых. – С удовольствием!
Из курятника были принесены в переднике восемь яиц. Шурочка протянула деньги, приготовленные за десяток.
– Дзякуй… А гэтые два, пабитые, сверху клади… – засуетилась хозяйка, помогая уложить в полиэтиленовый мешок. – Во… А бидон у руке панесешь… А, кажуть, милициянер гэты, ваш знаёмы? Что нешта тут усё шукау?.. Канстантика, можа, ищет? Ци, ящэ чаго?
– Не знаю… – смутилась Шурочка.
– Ну, прыходьте, прыходьте., – закивала женщина, заканчивая разговор. – Заутра раней можыте… Дачка падое… – она приветливо улыбнулась, а Шурочка почему-то вспомнила лицо Константика, его улыбку… Совсем другую улыбку на таком же обветренном, загорелом лице. И самого Константика два года тому назад – как сиделу них у костра в тот вечер – в стареньких сапогах и заштопанной на локтях рубашке, с пистолетом в руке и весело, от души смеялся бабушкиным словам… Сумел же, вот, сохранить тайну! От всех ушёл… но, главное – сохранил!.. А так хочется отмочить что-нибудь этакое, назло им всем – чтоб вздрогнули рачьи мозги, чтоб глаза из орбит полезли, чтоб утром у председателя отвисла челюсть! Вот пройдусь с копером по Шабанам – и пусть она у него отвиснет, его челюсть, пусть похудеет от непонимания килограмм на пять: как увидит вместо Фаниной развалюхи двухэтажный коттедж, а вместо хлева её покосившегося – ферму с сотнею поросят – с автоматикой и чистотой и техникой по последнему слову… Эх! Чёрт бы их всех побрал! Не отвиснет у председателя челюсть, потому что есть… те! Не похудеет «кормилец» от умственной перегрузки, не плюнет Фаня на его колхоз – не достоит моя ферма до утра, как в сказочке – и до первых петухов ей не продержаться! Пепка бы ещё понял… а второй – нет. За шкирку меня вместе с копером, до этих самых, до первых… и прощай! Потому только и отпустил, что прекрасно знает – ничего я этого не отколю! Сама знаю: главное, чтобы не узнала власть! Подлой власти в руки такое давать нельзя! Весь мир станет у неё колхозом, будет жить в нищете и ходить гуськом! Все станут петь хором с ружьями наперевес, а под каждой сосной – танки будут стоять да ракеты… Им только дай волю… Поэтому не видать Фане коттеджа! И ничего мне такого не отколоть! А зря! Хорошо ему, умнику, рассуждать, уж слишком он… дьявольски хладнокровный, людей щёлкает, как орехи… Хоть, с другой стороны, и прав: душа в нас, как ядро в орехе, – орех или целый, или гнилой. Или есть человек – или нету его… А в ком нет души – тот обречён: тот зомби, тот примет любую пакость, любую власть и против подлости не пойдёт, – одна видимость человека, гнилое у такого ореха ядро. Да только просто этим умникам на нас со стороны смотреть! А если все вокруг – с этой самою гнилой сердцевиной? И гниль эта – как болезнь, ширится и ползёт… И если ты среди них живёшь, а они ходят, и думают, и ещё надеются, и не знают… что обречены! Что слишком хладнокровные умники считают их обречёнными и давно махнули на них рукой… А просто ли… махнуть тебе, если ты среди них живёшь, и других не знаешь, и пьёшь их молоко…
Шурочка отошла на обочину, стараясь не расплескать и не разбить ценный груз. Сзади ещё раз посигналили. Она прижалась к покосившемуся забору.
Газик с солдатиком объехал её, аккуратно притормозив.
«Отослали! Или забыли чего… За водкой ещё послали… А ему что? Служба идёт! Лучше, чем в казарме сидеть… Рад, небось, что ещё здесь служит…» И вспомнилось ей кладбище за деревней, шесть свежих «афганских» могил, появившихся в этот год у самой дороги на крутом обрыве – одинаковые современные памятники из цемента на фоне старых почерневших крестов, – отмеченные цифрой шесть… Там, под кустами орешника, где всё заплела кладбищенская земляника, там и сегодня, Жора сказал, кого-то похоронили. Только, кажется, какого-то старика… здешнего участкового. А мать Манюся нагнала самогонки и запросила больше обычного, потому как вчера по хатам шастал милиционер… «Так вот почему она… Вот отчего суетилась Фаня! Вот благодаря кому будет у нас завтра яичница!» – невольно усмехнулась Шурочка, со странным, двойственным чувством вспомнив Жору. Никогда она никого не боялась, с детства не ведомо ей было чувство страха – и когда читались по вечерам страшные сказки, и когда родители какой-нибудь из соседских подружек провожали вечером по тёмной улице, и, выведя из своего дома, говорили: «Беги! Мы постоим, пока дойдёшь до калитки, не бойся…» А она шла в совершеннейшей темноте, даже не замедляя шага, так как знала каждую выбоину на асфальте, и каждый раз удивлялась – чего же она должна бояться, если нет тут никаких бандитов, и отчего другим в темноте страшно? И вообще, что же это за чувство – страх? А теперь поняла – одна половина двойственности была страхом. Тот внутренний холодок, та скрытая неосознанная тревога, которая говорила: «Опасайся, опасайся этого человека! Воля его сильнее, чем у тебя! Беги от него, беги. Избегай…» До сих пор она была уверена, что не знала ещё никого, кто в принципе мог бы на неё повлиять. То есть именно повлиять против её воли. Конечно, с раннего детства она очень хорошо научилась делать вид, что соглашается с тем, что ей говорят и чему учат, к примеру, в школе на уроках истории и пионерских собраниях, – раз и навсегда решив, что без этого никак нельзя. Но с ещё более раннего детства, с того момента, как стала помнить себя, положила себе за правило – ни йоты не уступить и не поддаться ни на секунду – не впустить в себя то, чего не желает, и ни на йоту не стать такой, какой не желает быть! Ни щёлочки не оставить, не дать просочиться тому, что не соответствует её внутреннему желанию быть такою, как она хочет. А откуда это желание, она не знала – но ЭТО-то, отбирающее, впитывающее, как вакуум, всё, что считает нужным, сидящее в глубине – и есть ОНА САМА. И сила этого отбирающего и впитывающего – есть воля. А возможность впитывать мир по своим законам и по своему усмотрению – есть свобода. Ничто не угрожало до этого её свободе – только любовь к близким. И не было рядом более сильной воли, или пусть даже – более слабой, но заинтересованной в изменении её принципов, её позиций. Сейчас же часть «двойственности», которая была страхом, говорила: «Беги! Этот – из “наполеонов”, этот будет колоть людей, как орехи! И для этого ему нужна будешь ты!..» И то, сидящее в глубине, отбиравшее и желавшее быть свободным, кричало: «Не медли! Он сам ещё себя не знает. Ты разбудишь в нём зверя, ты сделаешь его “наполеоном”, потому что он уже раб! “Наполеоны” получаются из рабов, пожелавших власти. Никогда не пожелает её свободный! И никогда не будет свободы там, где есть власть! Беги!..» Вторая половина «двойственности» не была страхом, и вторая половина души бежать не желала – она встретила, наконец, равного, почти равного себе, не считая ТЕХ… Но ТЕ были, разумеется, другие – обладающие сверхразумом – без скидок и от рождения. К ним себя Шурочка не причисляла, она относила себя к людям обыкновенным, но сделавшим уже шаг вперёд на пути человеческой эволюции. Только Жора кроме неё сделал здесь этот шаг. Оба они стояли как бы между двумя берегами, и оба хранили тайну – они уже не были людьми, и не принадлежали ещё к другим – стояли между первыми и вторыми. И отныне это взвешенное состояние было единственно возможным и разумным, но Шурочка чувствовала уже сейчас – «наполеонов» это положение не устраивает… не устроит! Не может устраивать! И в этом-то была беда!
