Соня сорвалась с рюкзака, прижав руки к груди, и крепко стиснула в них цепочку. Она поняла мысли тракториста, ей стало понятно, что кричит пьяный водитель, но она по-прежнему не понимала намерений Шурочки, ведь она знала: этот ребёнок мог бы сейчас с помощью копера одним усилием воли сбросить трактор в кювет – в канаву справа, а точней, в тот изрытый окопами котлован от взорванной в четырнадцатом году бабушкиной усадьбы, где за столько лет разрослись рассеявшиеся сами собой бальзамические тополя, образовав эту серебрящуюся на ветру рощу, которую старая баба Зося почему-то называет… «бальсан»…
Шурочка подняла руку, не собираясь уходить с дороги, и показывала жестом водителю, чтобы свернул в сторону.
Соня не знала, что делать. В отчаянии сжимая цепочку, она взмахнула руками и метнулась вперёд… Цепочка разорвалась, что-то маленькое и тяжёлое упало в траву. Яркий луч засверкал в росе – в лепестках золотого лотоса…
Ежиха тоже не понимала, чего хочет это повзрослевшее раньше времени человеческое дитя. Она пыталась понять, изо всех сил старалась прочитать мысли, полные отчаяния и боли… Живя в новой норе возле сияющей золотой шишки, которую доверил ей этот человеческий ребёнок, ежиха многому научилась. Она поняла: золотая шишка умеет исполнять желания – может сотворить блюдечко с молоком и блюдце с водой… Ежиха теперь уже больше не подчинялась инстинкту – и не ползла каждую ночь к озеру вслед за звездой, чтобы напиться. Теперь она больше думала и больше размышляла… и ей казалось, что ежата, что родятся у неё в этот год, будут умными…
Когда жуткий рёв трактора был уже под самым ухом, Шурочка успела подумать, что будет сейчас очень больно и ещё не поздно бежать – но бежать не стоит…
Пусть этой боли боятся те, кому не больно жить…
А ежиха в конце концов проникла под слой сумбура и прочла эти мысли – мысли глупого человеческого ребёнка, бросавшегося сейчас под колёса… от отчаянья, и мысли той, взрослой женщины, которая тоже, наконец, поняла эти детские мысли и кинулась на дорогу, чтобы оттолкнуть Шурочку в сторону, но было поздно… Ежиха успела подслушать последнюю мысль умирающей женщины и невольно с ней согласилась… Да! На всякого мудреца довольно простоты! На всякого… И когда гусеницы смели со своего пути маленькое и большое тело, ежиха всё-таки поняла, для чего бросилось сейчас под трактор это человеческое дитя – поняла, вдруг узнав про мину и про то… что лежит под крыльцом, – и тотчас же повернула эти гусеницы в сторону, в заросли тополей, как хотела Шурочка…
Шурочку отбросило смертельным ударом, а Соню сравняло с землёй, превратив в кровавое месиво на дороге. Трактор, отброшенный вправо, дернулся, подмял серебристую молодую поросль в окопе и, перевернувшись через себя, по инерции свернул в котлован, а потом, грохоча и подпрыгивая, словно брошенная с размаху детская игрушка, покатил дальше в рожь… – с такой отчаянной силой швырнула его ежиха!
А Жора бежал… и видел, как та, вторая, светловолосая женщина, которая делала ему искусственное дыхание, вдруг срывается с рюкзака и бежит, бросается к Шурочке, хватает её за плечи, но их обеих подминает под себя трактор – и тут же какая-то сила отшвыривает трактор с дороги…
Жора не помнил, как пережил этот ужас, он до сих пор боялся крови… Он не помнил, как нёс её туда, к окопу и, проклиная этих двоих – этих двух идиотов, этих форменных недотёп, которые могли её отпустить, оставить ей копер, – и сам тоже, как последний дурак, просил, молил и мысленно кричал, обращаясь к тому, в фиолетовом свитере, чтобы они услышали… и хоть что-то, хоть что-то сделали… Он ждал, что вот-вот случится чудо – и, неся её на руках, он вдруг не почувствует больше тяжести – и чьи-то другие руки примут её у него и перенесут в тот мир, – другой, прекрасный, которого она достойна… Но чуда не произошло… Он прибежал к окопу, опустил её, бездыханную, на плед возле можжевельника и принялся снова молить судьбу, копер, тех двух дураков… чтобы что-то случилось… Но глаза его застилали слёзы, он не смог бы увидеть то, о чём просил… Он упал головой на мох, прижался щекой к ещё тёплой руке и с отчаяньем проклял бога, в которого не верил никогда…
Он стоял над ней на коленях, один в своём горе, и тупо смотрел на хутор, на осиротевшего у плетня Крылова, на стоявшие рядом туго набитые рюкзаки… и не мог заставить себя посмотреть на дорогу! Он смотрел на солнце, на серебрившиеся тополя «бальсана», на поле, что колосилось за хутором, и на свалившийся на бок трактор, застрявший там, далеко во ржи… и только сейчас понял, почему всё, что будет после, будет именно так…
