Солнце быстро поднималось. Картина становилась все отчетливее. Небамон впадал во все большее непонимание. Единственная слабая радость заключалась в мысли, что он и кожаный панцирь нацепил сегодня утром не зря.
Процессия знатных фиванцев и жрецов замедлила свое движение, повернула чуть влево, осторожно забираясь на пологий, едва заметный холм, дававший тем не менее возможность со своей лысины хорошо разглядеть всю картину происходящего.
Две гиксосские шеренги стояли грязно-серой безмолвной стеной в каких-нибудь двух сотнях шагов перед быстро установившимся внутри себя, ловко разобравшимся строем египетского полка. Легко было понять, что лобовая конная атака будет встречена горизонтальным дождем стрел и копейной стеной.
И брат начальника гарнизона, и другие офицеры видели, что позиция для атаки у них неудачная, что враг построился грамотно и вред от его действий будет огромный. И, главное, враг был совсем не тот, на которого гиксосские офицеры привыкли рассчитывать. Он не разбегался при виде изготовившейся конницы. Никакой не было гарантии, что вид конницы скачущей подействует на египтян сильнее.
Установилось равновесие, чреватое чем угодно.
Единственной движущейся точкой в этой все более заливаемой светом картине была ладья Птаха. Единственной действующей фигурой на ней была маленькая фигура Небамона. Он решил, что раз ему не поступает никаких новых приказов, а равно не приходит в голову никаких оригинальных стратегических мыслей, действовать в соответствии с прежним планом. План должен быть на войне всегда, даже если следование ему приведет в Дуат.
Ладья, подчиняясь приказам, которые Небамон отдавал внезапно осипшим голосом, решительно приближалась к намеченному месту высадки. А оно оказывалось как раз посередине меж вставшими друг против друга армиями. Пристать раньше было невозможно, мешала мель, и полководец Птаха не мог себе позволить позора сесть на нее на глазах стольких союзников и врагов.
И вот уже оно, причальное место. Гребцы правого борта втягивают весла, вот уже киль царапает песчаное дно и на берег спрыгивают два матроса, один тащит причальный канат, другой молот и длинный клин, дабы вбить его в береговой песок, чтобы было на что этот канат набросить.
Небамон приказал выкинуть на берег сходни, поглядывая при этом то вправо, то влево. Обе армии оставались недвижимы и смотрели друг на друга с внимательной неприязненностью. Одна – натянув тетивы, вторая – натянув поводья. Столкновение казалось неизбежным. Раз уж две вооруженные силы так сблизились, то непонятно, каким образом им можно разойтись, не пролив крови. С другой стороны, нельзя было представить, с чего могло бы начаться столкновение, ибо оба командующих были связаны по рукам и ногам своим положением. Яхмос хотел, мечтал, чтобы гиксосы напали на его полк, чтобы собранные со всего Верхнего Египта святоши собственными глазами увидели, кто начал войну. Но именно потому, что они все были тут собраны, он не мог атаковать сам, хотя отлично видел, что его лучники изрешетят конников, прежде чем те успеют разогнаться. Захкей не мог отдать приказ об атаке, ибо ему не было известно, отдал бы его в этой ситуации старший брат, и приказ об отходе отдать не решался, потому что и на этот счет мнением брата не располагал. Посланный в гарнизонную цитадель с докладом человек еще не вернулся.
Солнце поднялось уже совсем высоко.
Сходни, побуждаемые шестью полуголыми матросами, съехали с борта и уперлись краем в мокрый песок.
Небамон еще раз оглядел картину воинственной неподвижности. У него в запасе оставался всего один маленький шаг, но он не решался отдать последний приказ, потому что после этого и он, посланец Птаха, тоже вынужден будет замереть, ибо этим последним шагом известный ему план будет исчерпан до конца.
Маленький офицер в золоченом шлеме сердито нахмурился в адрес всего этого непонятного действа на берегу и приказал своим матросам поднять носилки с мемфисским «подарком» на плечи. Что ж, ему было велено доставить этот груз к фиванскому берегу, и он его доставит. А уж там…
В тот момент, когда матросы, отложив свои луки и копья, глухо крякнув, оторвали носилки от подставки и подсели под них загорелыми плечами, раздался там, на берегу, барабанный грохот.
Началось!
Небамон радостно бросил туда взгляд, но сначала ничего не рассмотрел. И всадники, и стрелки оставались на своих местах. Грохот же нарастал, знакомый, даже слишком знакомый, неприятно знакомый. Такую же барабанную волну гнала перед собой шайка разбойников возле той, памятной скалы. Но какие тут могут быть разбойники! Если же это не разбойники, то почему при грохоте гиксосских барабанов остается неподвижной гиксосская конница? Судя по мелким движениям в конных линиях, люди Захкея и сами не понимали, что нужно этому барабанщику.
Вон он, кстати.
Небамон наконец разглядел источник звука.
По пологому склону горы, что, сужаясь, тянулся к берегу, скакал одинокий азиат, лупя колотушками в прицепленные к седлу мохнатые барабаны. Взгляды всех вооруженных сотен были обращены к нему. И все эти взгляды были непонимающими. А он скакал себе по коридору меж двумя фронтами от гор к ладье.
Гиксос был громаден, плохо сидел в седле, чуть не сваливаясь с него при каждом шаге коня, и вообще поражал какой-то своей несообразностью.
Кто такой?
Зачем здесь?!
Что ему нужно?!
Между тем всадник направлялся прямо к сходням ладьи Птаха.
Небамон открыл рот, но его матросы-носильщики не услышали никакой команды и остались стоять на месте с «подарком» на плечах.
Небольшая, видимо, измученная тяжестью своего всадника лошадка вихляющей, несчастной рысцой приближалась к берегу реки.
Небамон закрыл рот и одною, самостоятельно ожившей рукой начал напоминать себе, где именно на поясе у него закреплен меч.
В этот момент грохот стих. Колотушки полетели в стороны. Лошадь остановилась у самых сходней и сильно покосилась на бок под сползающим всадником. Тот упал на четвереньки, с его головы свалился непрочно сидевший шлем. Гигант вскочил на ноги и, прокладывая себе дорогу лысым, лоснящимся черепом сквозь оцепеневший воздух, с топотом и рычанием взбежал по сходням на борт.
– Са-Амон, – прошептал полководец Птаха.
Приученные своим командиром к жесточайшему подчинению, люди Небамона оставались в неподвижности, в ожидании приказа. Даже когда прискакавший с гор сумасшедший лысый гиксос с разгромленным носом начал толкать носилки с «подарком» к другому борту, они еще не начали сопротивляться. Когда же командир в золотом шлеме справился с немым своим ошеломлением и что-то приказал, было поздно.
Са-Амон обрушил носилки на пол, подхватил на руки «подарок», удивляясь бешено выпученными глазами его неожиданному весу, и, прохрипев что-то, перевалился с ним через левый борт ладьи. Раздался тяжкий всплеск. Подбежавший к левому борту Небамон и его люди увидели лишь пузыри на мутной воде. Потом из них медленно выступила на поверхность голая, мокрая голова Са-Амона. Воды ему было в этом месте всего по грудь, он утерся и расплылся в блаженной улыбке. Ему все же удалось выполнить приказ.
