Люди, возмущавшиеся тем, что совет медлит отпустить обратно уполномоченного верховного жреца с категорическим отказом, перешли на другой день от горячих слов к решительным действиям. Отъезд фра-Антонио послужил сигналом к возмущению инсургентов действиями своих руководителей. Эти люди, разумеется, не допускали и мысли, чтобы францисканец мог добровольно отдаться в руки палача. На самом деле, вся армия оказалась против мирного соглашения, потому что даже офицеры, хотя и не принадлежали к классу рабов, боялись, что им не миновать жестокого наказания за участие в мятеже, и предпочитали решить роковой вопрос с оружием в руках. Утром все войско выступило из лагеря и окружило залу совета, помещавшуюся в цитадели. Воины с громкими криками требовали, чтобы парламентер был немедленно отослан обратно в «большой город» с категорическим отказом принять предложенные условия мира. Мятеж вспыхнул внутри, и совет не мог подавить его, потому что вся военная сила с самым настойчивым упорством восстала против.
Нельзя было медлить. Необузданные, бешеные дикари, так внезапно обращенные в солдат, толпились перед залой совета, яростно крича, размахивая копьями и бряцая мечами. Они шумели до тех пор, пока не добились своего.
Уполномоченного провели под сильным конвоем мимо этой беснующейся толпы. На нем не было лица; маститый сановник отлично понимал, какой опасности подвергалась его жизнь в эту критическую минуту. От цитадели он спустился к берегу и отплыл обратно в Кулхуакан, убедившись воочию, что мирное соглашение могло осуществиться только в том случае, если бы тлагуикосы, восставшие против верховного жреца, были перебиты все до единого человека! Недаром сами солдаты продиктовали своим начальникам этот решительный отказ.
– Молодцы тлагуикосы! – воскликнул Янг, когда я перевел ему их грозные слова. – Пожалуйста, скажите им, профессор, что я три года был волонтером и готов биться в их рядах до последней возможности. Вероятно, негодяи успели уже порешить нашего падре в их проклятом городе. Если я раньше горел нетерпением разделаться с этими тварями за бедного Пабло, то теперь мне и подавно хочется проучить их хорошенько. Славные ребята, эти тлагуикосы, люблю таких! Не говорил ли я вам, что их ничто не остановит, когда они разойдутся? Это народ неотесанный, но все рудокопы – отчаянные головы, надо отдать им должное!
Сильное волнение, вызванное в нас этой сценой, сменилось на другой день тягостным унынием; мы только и думали о фра-Антонио и о нашем полном бессилии помочь ему при настоящих обстоятельствах. Хотя уполномоченный был отослан назад, и война стала неизбежной, но положение дел оставалось то же, потому что мы по-прежнему были вынуждены выжидать наступательных действий со стороны неприятеля. Нападать на громадный укрепленный город было до того бесполезно, что даже тлагуикосы – возгордившиеся победой над советом – не решались этого предложить; они сознавали, как и мы, что единственный шанс одолеть врага могла доставить нам битва в открытом поле. Между тем скучное бездействие угрожало серьезной опасностью; наше войско, утомившись ожиданием, могло сделаться еще беспечнее. То, что мы видели с Рейбёрном по утру накануне, ясно доказывало, что на наших людей нельзя было положиться в смысле бдительности, и Тицок, с которым мы обсуждали этот важный вопрос, не сказал нам ничего утешительного. Будучи солдатом с головы до ног, он отлично понимал, чем рискует лагерь, охраняемый так плохо, но при настоящем положении дел нельзя было принять существенных мер для его безопасности. Нескольких отрядов нашей регулярной армии не хватало для содержания всех караулов и единственное, что можно было сделать, это расположить их в пунктах, более открытых для нападения.
– А затем рассчитывать, – подхватил Рейбёрн с оттенком горькой иронии, – что неприятель будет настолько любезен, что нападет врасплох именно на ту часть лагеря, где караульные не спят?
Желая отчасти посмотреть своими глазами, где расположены наши пикеты, но более с целью рассеяться и забыть немного свое горе, мы вышли из цитадели в последний вечер и все вместе поднялись на скалистые высоты мыса, далеко вдававшегося в озеро с западной стороны города. Со стратегической точки зрения, эта позиция представляла большую важность, потому что стрелки из лука или пращники, овладев им, могли обстреливать значительную часть Гуитцилана и даже серьезно угрожать гарнизону цитадели. Кроме того, отсюда было удобно наблюдать за неприятелем на далеком расстоянии, если бы часть его военных сил стала приближаться к нам по озеру.
Поэтому мы немало удивились, когда, поднявшись на мыс, не обнаружили никакой стражи. Но такая странность вскоре объяснилась: мы заметили одного из наших воинов; он лежал, свернувшись, у выступа скалы, и, по-видимому, крепко спал. Однако, когда мы подошли поближе, нам стало ясно, что этому человеку более не суждено проснуться: лужа крови стояла на каменистом грунте возле убитого, а из его левого бока торчала стрела. Постояв немного над бедным малым, который, судя по всем признакам, был убит во сне и, следовательно, заслужил свою участь, мы стали осторожно подвигаться дальше, чтобы посмотреть, как ведут себя другие часовые. Результат нашей рекогносцировки оказался как нельзя более неутешительным: в разных местах между скалами мы нашли всех пятерых караульных, охранявших мыс, и все они были убиты. Еще троих смерть застигла, по-видимому, во время сна или, во всяком случае, в такую минуту, когда они предавались беспечности на своем важном посту – это доказывали их спокойные сидячие или лежачие позы, но пятый был убит не здесь; мы нашли сломанную стрелу, торчавшую из его простреленной левой руки и следы борьбы около места, где валялся его труп с раскроенным черепом, как будто от удара мечем; эта рана была, безусловно, смертельной. Меня удивило, почему он не поднял тревогу в лагере своими криками; но его пост находился на самом конце мыса, так что ему пришлось бы кричать очень громко, чтобы быть услышанным. Кроме того, внезапность нападения, пожалуй, парализовала его голос. Так или иначе, но неутешительный факт был налицо: пятеро часовых убиты возле самого города, среди белого дня. Не приди мы сюда, самая важная из наших позиций осталась бы незащищенной до поздней ночи, когда происходила смена караула. Рейбёрн подозревал, что неприятель хотел поставить собственную стражу на посты, справедливо полагая, что в вечернем сумраке одного индейца трудно отличить от другого, и таким образом намеревался убивать одну смену за другой.
Осмотревшись вокруг, мы не нашли следов неприятельского отряда, который так ловко покончил с нашими людьми – только вдали на озере мелькала лодка, но и та вскоре скрылась в полосе тумана. Несмотря на палящий зной меня пробрала дрожь при мысли о дьявольской хитрости и отчаянной смелости этих людей, не побоявшихся среди белого дня, близ самого лагеря вражеской армии, совершить такое дело и сумевших благополучно скрыться, не оставив других следов своего присутствия, кроме трупов. Мы осмотрели каждую скалу на мысе и убедились, что ни один из неприятелей не спрятался там, после чего поспешили обратно в город рассказать о случившемся и послать новую смену часовых. Нам казалось, что это известие вызовет тревогу в лагере, но, к сожалению, только Тицок да еще немногие испытанные воины серьезно взглянули на дело. Большинство же нашло совершенно лишним беспокоиться о несчастии, которое благополучно миновало, тем более что наше открытие предотвратило катастрофу; эти люди упускали из виду самое важное – постоянную опасность, грозившую нам, благодаря преступной беспечности часовых на наших пикетах. По-видимому, как совет, так и военачальники просто были не в силах бороться с недостатком дисциплины между рабами.
