Исход этой неравной борьбы с самого начала был вопросом только нескольких минут. Когда я услышал страшный вой неприятеля и увидел, что осаждающие, выбив ворота цитадели, ринулись неудержимым потоком, как раз за спинами воинов, с которыми я бился, мне стало ясно, что люди Тицока вытеснены оттуда или перебиты и что наступает наш конец. Я взглянул через плечо ацтека, которого минуту спустя вычеркнул навсегда из списка живых, и увидел то, что можно назвать воронкой в центре толпы, рвавшейся в цитадель. Среди самой отчаянной давки и сумятицы передо мной мелькнула фигура Тицока; очевидно, он все еще держался, отчаянно отбиваясь мечом. Вид его был страшен, неприятельский удар, скользнув по черепу, срезал ему часть кожи на голове. Этот лоскут с длинными волосами висел у него поперек лба, болтаясь во все стороны и дрожа, как истрепанное перо; лицо раненого было залито кровью, которой был пропитан насквозь и его стеганый панцирь из бумажной ткани; кроме раны на голове, у Тицока зияла еще другая, на затылке. В тот момент, когда я его увидел, он нанес молодецкий удар одному из нападающих, так что голова противника отскочила от туловища; но пока она еще летела по воздуху, другой воин, позади Тицока, энергичным толчком оттеснил назад напиравшую толпу и освободил место для того, чтобы нанести удар мечом. Я крикнул Тицоку, предупреждая о грозившей опасности, и он сделал быстрый полуоборот назад; но противник, не дав ему времени полностью повернуться, раскроил несчастному череп от темени до самого подбородка. И под оглушительный, дикий вой торжества, поднявшийся среди наших врагов в честь этого предательского удара, унеслась с земли душа одного из храбрейших и благороднейших людей.
У меня потемнело в глазах при виде падающего Тицока и страшного натиска неприятеля, бросившегося в цитадель через его мертвое тело. Вероятно, эта внезапная слабость и изнеможение заставили меня на минуту забыть о самозащите. Смутно помню, что до моих ушей донесся крик Янга, предостерегавшего меня, но этот возглас смешался с криками людей, избиваемых в цитадели, и торжествующим ревом победителей, как в стенах укрепления, так и вне их. Вдруг я почувствовал точно удар грома, разразившийся прямо над моей головой, потом жестокую боль, причем мне показалось, что я лечу в мрачную глубину какой-то бездонной пропасти (то была галлюцинация, что я опять перепрыгиваю через расщелину скалы, держась за длинную цепь). В ушах у меня поднялся страшный звон и гудение, но вскоре эти несносные, раздражающие звуки стали затихать; глубокая тишина и мрак окутали меня со всех сторон, и моей последней мыслью было, что я в преддверии смерти. Тут мной овладело полное оцепенение, не лишенное отрады, точно я уже предвкушал покой и мир небытия.
XXXI. Поражение
Однако жизнь, как будто уже ускользавшая, понемногу вернулась ко мне опять, хоть я не особенно печалился об ее потере. Но, прежде чем прийти в полное сознание, я начал догадываться о происходившем вокруг по звукам, которые, конечно, были оглушительно громкими, а мне казались слабыми и доносившимися издалека. Это, несомненно, были звуки битвы – лязг оружия, крики, дикий вой и предсмертные вопли, но я не относил их к настоящему сражению, а думал, что мы деремся в ущелье с кочевыми индейцами, убившими бедного Денниса Кирнея. Впрочем, я сознавал, что опасно ранен: голова у меня сильно болела, точно вот-вот разорвется на части; я чувствовал невыносимую тошноту и такую слабость, что не мог пошевелиться, и продолжал лежать согнувшись, как упал.
Мне казалось, что я провел очень много времени в том томительном, полубессознательном состоянии, в котором ничего не понимал, испытывая одну только боль в каждом мускуле своего тела; потом я почувствовал, что кто-то прикоснулся ко мне, прикладывая руку к моему сердцу. Это прикосновение настолько оживило меня, что я перевел дух и приподнял веки. Лицо человека, склонявшегося надо мной, показалось мне незнакомым и в этом не было ничего удивительного, потому что обычная краснота сменилась на нем мертвенной бледностью, выступавшей еще резче оттого, что по нему струилась ярко-алая кровь из широкой раны поперек лба, проникавшей до самой кости. Но я не мог не узнать голоса, который воскликнул:
– Он жив, Рейбёрн! – А потом прибавил: – Впрочем, по-моему, немного толку в том, что он не умер после того как ему раскроили башку таким манером. А я-то еще полагал, что от изучения древностей человеческий череп твердеет и становится толще!
– Инженерная наука также не закаляет человеку ног, – услыхал я ответ Рейбёрна, – мне совсем искалечили одну ногу; я думал, она отвалится. Но теперь, когда мы остановили кровь, мои силы понемногу возвращаются. Пожалуй, мне удастся далее доползти до вас на руках и коленях. Теперь, когда вы сказали, что профессор жив, я и сам как будто заметно ожил.
– Не смейте двигаться с места! – повелительно крикнул Янг. – Если вы двинетесь, то повязка может ослабнуть и мне придется перевязывать вас сызнова. Я сам буду ухаживать за профессором.
Янг наклонился ко мне и с осторожностью, которой я никак не ожидал от его грубых рук, принялся перевязывать мою раненую голову. Но самую существенную пользу принес мне поданный им глоток воды из тыквенной бутылки, снятой с шеи одного из убитых солдат; холодная примочка и питье до того подкрепили меня, что я был в силах сесть и осмотреться кругом.
Никогда в жизни не видел я такого отвратительного зрелища, какое представилось теперь моим глазам. Ворота павшей цитадели напоминали мясной рынок. Груды мертвых тел валялись вокруг меня и громадное число убитых врагов красноречиво свидетельствовало о том отчаянном мужестве, с которым наш отряд – вернее сказать, жалкая горсть людей – отбивался от бесчисленных врагов. По неровной мостовой и по склону возвышенности, спускавшейся к озеру, тек ручей ярко-красной крови, блестевшей, точно киноварь, в тех местах, где в нем отражались лучи солнца. Между мертвецами я не заметил трупа Тицока и был очень этому рад. Человек шесть неприятельских воинов стерегли нас; но они позволяли нам оказывать друг другу помощь, вероятно, находя, что им во всяком случае нетрудно будет справиться с тремя тяжело ранеными людьми. Мало того, они по-своему выказывали нам свое участие. Так, один из них, заметив, что наша тыквенная бутылка с водой опустела, тотчас принес другую, полную, сняв ее с тела мертвеца. Из-за стен цитадели все еще доносился лязг оружия и дикие крики, ясно доказывавшие, что если битва и кончилась – хотя подобное побоище нельзя назвать битвой – то избиение продолжалось; однако эти звуки мало-помалу замерли, пока мы лежали на поле сражения, гадая о предстоящей нам участи. Очевидно, все мятежники были перебиты.
Рейбёрн сидел недалеко от меня, прислонясь спиной к стене. Заметив, что я смотрю на него и пришел в память, он приветствовал меня печальной улыбкой.
– Скверный выдался нам сегодня денек, профессор, – сказал он, – и не утешительно сознаться, что мы разбиты отчасти по своей собственной вине. Я не подозревал, что азтланеки – такие отличные тактики, и недоумеваю, каким образом им удалось провести войско на другую сторону лагеря. Они могут гордиться тем, что заманили нас в ловушку, как последних дураков и ротозеев.
– Теперь вы уж никогда не уговорите меня принять участие в революции индейцев! – вмешался Янг. – Ведь я, право, положился на этих дрянных тлагуикосов, а они-то и испортили нам все дело. Чувствуете ли вы себя достаточно сильным, профессор, чтоб затянуть концы этой тряпки? – обратился он ко мне, перевязывая рану на своем лбу.
