Когда мы вошли в это священное для ацтеков место, стража благоговейно притихла, да и меня самого невольно охватило чувство почтения, какое внушает всякое здание, освященное молитвами многих тысяч людей в течение веков. Но Янг, по-видимому, не испытывал ничего подобного. Внимательно осмотревшись вокруг, он бесцеремонно заметил:
– Ну, эта махина не годилась бы для конгрегациональной церкви. Тут нет ни единой скамьи для молельщиков, да, вероятно, и при солнечном сиянии ни в одном углу не увидишь даже хоть какого-нибудь завалящего молитвенника. Как вы думаете, профессор, что сказали бы здешние жители на предложение осветить эту темную старую яму электричеством? Сверх того, можно было бы избавиться от холода и отвратительной сырости с помощью парового отопления. А то ведь здесь как раз наживешь все формы ревматизма. Чувствуете, как дует по ногам?
Однако рассуждения грузового агента были тотчас прерваны бесцеремонным вмешательством одного из солдат, который не особенно нежно зажал ему рот своей ладонью, давая понять, что здесь не полагается разговаривать.
Такая решительная репрессия была тем более уместна, что мы приближались к задней части храма, где в таинственном сумраке рисовалась фигура громадного идола, восседавшего на троне, вроде алтаря. Она была не меньше десяти футов в высоту, очень грубо высечена из камня и только в общих чертах напоминала человека; безобразное лицо кумира выражало такое зверство, что, вероятно, наводило ужас на простых людей. Самой удивительной особенностью этой статуи был отвратительный череп, поддерживаемый двумя громадными руками, которые выходили из поясничной области и торчали тут совсем некстати, не имея ничего общего с другой парой рук, находившихся на своем месте. Страшный истукан был увенчан двумя змеиными головами, в подражание рисунку на портале, а тела обеих змей обвивали статую. Вместо глаз у нее были вставлены блестящие зеленые камни – настоящие изумруды, хоть я не разобрал этого с первого взгляда, – золотые змейки, чрезвычайно красиво сделанные, окружали их, а на шее идола висело ожерелье из золотых сердец, поверх нагрудника из ярко зеленых перьев. Такие же точно перья торчали над змеиными головами в виде густого султана; вся фигура была усыпана блестящими предметами – изумрудами, золотыми дисками, кусочками перламутра и осколками агата – сверкавшими в темноте светлыми точками. Руки идола были вытянуты вперед: в одной из них он держал лук, в другой – связку стрел. Но даже и без этих несомненных атрибутов я тотчас узнал бы по черепу и змеиным головам, что сидящий передо мной звероподобный отвратительный истукан представляет бога Гуитцилопохтли: первое и во все время кровавого культа главное божество, которому поклонялись мексиканцы. Янг не осмеливался больше громко разговаривать в капище и только шепнул мне на ухо с глубоким вздохом:
– Клянусь честью, профессор, это самая отвратительная образина, какую я только видел.
Мне был известен обычай ацтеков приводить своих военнопленных прежде всего в капище Гуитцилопохтли, чтобы они, вместе со своими победителями торжественно поклонились ему; поэтому я нисколько не удивился, когда из алтаря вышел жрец и приказал нам пасть ниц перед истуканом. Присутствующие азтланеки немедленно исполнили это приказание и поклонились до земли; только Янг, не понимавший ацтекского языка, и я, не хотевший подвергаться такому униженно, остались на ногах. Но тут же двое солдат, стоявших сзади, сшибли нас обоих с ног, так что мы растянулись во весь рост лицом ниц. Что же касается Рейбёрна, то враги, по-видимому, удовольствовались его лежачим положением на носилках и не стали беспокоить несчастного.
Пока я лежал на полу, дрожа от негодования и бешенства при мысли, что со мной смеют обращаться так грубо и что я против воли должен воздавать почести отвратительному идолу, до моего слуха донеслось странное царапание по каменному полу, а потом что-то холодное и липкое коснулось моей руки. В то же время я услышал вблизи себя легкое фырканье. Я начинал догадываться, что это значит, но не смел сразу поверить неожиданной радости. Между тем липкий предмет отстал от моей руки, и вдруг мрачная тишина храма огласилась оглушительным ослиным ревом, буквально потрясшим стены. Это, несомненно, был голос друга, радостно приветствовавшего меня. Во мне тотчас мелькнула надежда, что Пабло и фра-Антонио, пожалуй, еще живы. Мое предположение тотчас подтвердилось; когда мы снова поднялись на ноги, я увидел в пяти шагах от себя своего молодого слугу, а рядом с ним Эль-Сабио; немного позади них стоял монах с сияющим лицом. Я не помнил себя от удивления и восторга. Мне страшно хотелось заговорить с друзьями, которых я считал давно погибшими, расспросить их о том, что с ними происходило и каким чудом они уцелели до сих пор. Однако церемония, в которой участвовали наши победители, еще далеко не кончилась, и, чтобы не нарушать ее торжественности, нас поставили врозь в формировавшейся тем временем процессии. Тут мне опять помогло знакомство с ацтекскими обычаями: я заранее знал, что нас собираются трижды провести вокруг жертвенного камня. И, право, в ту минуту меня меньше страшила ожидавшая нас участь, чем необходимость приблизиться к месту, распространявшему такое нестерпимое зловоние.
На краю амфитеатра, где этот смрад становился уже ощутительным, военный караул, как мне показалось, с большим удовольствием сдал нас в руки целой ватаге жрецов, во главе которой стоял кругленький, жирный человечек с короткими ногами, пыхтевший, как паровик. В нем не было ровно ничего представительного, но он старался принять важную осанку, спускаясь по ступеням впереди нас, причем ему стоило большого труда держаться прямо и идти не переваливаясь на своих коротеньких жирных ножках. Я был очень рад, что нелепые подробности церемонии немного отвлекают наше внимание от мрачной, зловещей обстановки, заставляя забывать даже тошноту, вызываемую нестерпимой вонью, которая все усиливалась. Я заметил, что у жрецов ноздри были заткнуты ватой; нам же оставалось зажимать их руками.
Эль-Сабио, обладавший чувствительным обонянием и широким открытым носом, которого он не мог зажать, начал горячиться, почуяв отвратительное зловоние. Я полагаю, что ему, как всем миролюбивым тварям, инстинктивно претил запах крови. Будь возле него Пабло, он успокоил бы животное ласковыми словами и прикосновением руки, тогда как жрецы, ведшие ослика за поводок, не умели с ним справиться и только сильнее пугали и раздражали его. Внезапная перемена в поведении Эль-Сабио поражала их, так как они видели его ежедневно в течение довольно долгого промежутка времени и знали образцовое послушание нашего любимца; теперь же он приходил в настоящее бешенство, нарушая порядок и торжественность процессии. Однако им удалось, дергая за веревку, обвязанную вокруг шеи Мудреца, и с помощью осторожных толчков сзади, заставить его спуститься с лестницы на круглую арену в глубине амфитеатра, в центре которой стоял алтарь и где запах крови становился окончательно невыносимым. Тут несмотря на одержанную над ним победу смирный и благовоспитанный ослик совсем отбился от рук, обезумев от страха и ярости.
Каким-то чудом – к счастью для тех, на кого злополучный Эль-Сабио смотрел, как на своих мучителей – до сих пор его копыта не нанесли никому вреда; но, спустившись с последней ступеньки, он сдвинул вместе обе задние ноги и необычайно ловко лягнул ими одного из жрецов, высокого человека, энергично подталкивавшего бедное животное. Удар пришелся прямо ему в живот; долговязый жрец моментально согнулся вдвое, точно складной ножик, и упал наземь, еле переводя дух. Мудрец тем временем вырвался из рук державших его людей и начал производить такое опустошение в рядах неприятеля, что, вероятно, ни один осел не отличался таким образом с начала мира. К счастью для нас – потому что Эль-Сабио в данную минуту не был в состоянии различать друзей от недругов, – мы оставались пока на лестнице, между тем как большая часть жрецов успела уже спуститься вниз, а бедный ослик шел во главе пленных. Поэтому его бешенство обрушилось исключительно на языческое духовенство; любо было смотреть, как он начал отделывать служителей Гуитцилопохтли (по выражению Янга). Несчастные находились буквально в осадном положении. Громадная толпа стражи и пленников заграждала им путь на лестницу, а подземный ход в капище был заперт; таким образом жрецам оставалось только единственное средство спастись от взбесившегося животного – то есть перепрыгнуть через каменную ограду не менее восьми футов высоты, окружавшую жертвенный алтарь. Но даже и ловкому человеку было бы не легко выполнить этот гимнастический фокус, для чего требовалось подняться на руках настолько высоко, чтоб можно было перекинуть через стену одну ногу. Между тем жрецы были большей частью народ тучный, обленившийся и неповоротливый. Едва кто-нибудь из них ухитрялся зацепиться руками за верх ограды, как Эль-Сабио начинал ожесточенно лягать его по болтавшимся ногам и удар железных подков по обнаженным пяткам причинял такую невыносимую боль, что неловкий акробат немедленно летел вниз головой на землю. В данном случае Мудрец проявлял какую-то адскую находчивость, не давая ускользнуть ни единой жертве.
