Но всё это, дорогой читатель, на самом деле было самое заурядное враньё. Пыль в глаза, совершенно не стоющая внимания. Поскольку человек, считающий свои капиталы в универсальной валюте, на самом деле вовсе не нуждался во всей этой позолоченной мишуре, в излишней еде или в небезопасном, хоть и привлекательном спиртном. Ему порой было попросту противопоказано излишне увлекаться даже очень привлекательными девицами. Часто для изношенного сердца оказывался роковым даже ошеломляющий выигрыш. Нет, не удовлетворения своих плотских и эмоциональных позывов желали эти люди, слетавшиеся еженедельно в аэропорт находившийся в нескольких километрах от пресловутой столовки на окраине. В ней и только в ней клиентам могли прогарантировать то, чего не могли бы пообещать ни в одном месте остального цивилизованного мира. С момента приземления и до момента отлёта всем им в этом самом месте была гарантирована полная и абсолютная безопасность и неприкосновенность. От всего, всех и вся, причём гарантирована на высшем государственном уровне. Конечно, существовали определенные рамки, переходить за которые не следовало, ибо там начиналась уже сфера межгосударственных интересов, почему многие перспективные эмигранты так и не решились перенести в искомую местность свои штаб-квартиры. Но перекантоваться с денёк-другой у гостеприимного Дадаш-балы – почему бы и нет? И люди слетались туда. Со всего мира. Не часто, но когда кого-то где-то очень припекало, то… почему бы не пересидеть денёк, не подумать в спокойной обстановке?
* * *
Ну, как, почтенный читатель? Ясно ли вам, в какое святилище ввел я вас? Осознаете ли вы, к сонму каких небожителей сподобились вы прикоснуться нескромным своим взглядом?
Вот они, все перед вами, выстроились как на параде, один другого краше. Директор местной мельницы, «хлебный король» города, дебелый и дородный. В его руки ежедневно стекаются недоданные вам в булочных пятаки и гривенники.
Рядом с ним утопает в пышном кожаном кресле невзрачный красноносый мужичонка – удельный князь небольшого прибрежного островка, «хозяин» сотен рыбаков и десятков баркасов, крупнейший в стране торговец осетриной и некоронованный рыбный король. Его шустрые агенты приносят к вам на работу балыки и икру. Группу дополняет гладкая и самоуверенная физиономия секретаря одного из сельских районов. В клуб он вступил относительно недавно и еще не успел освоиться.
Чуть подальше живописную триаду образовали Гришка Гулбазян (последняя кличка – Калбас), матерый валютчик и аферист, почтенный Мирза-ага, благообразный старичок, благополучно отсидевший полвека на различных базах и складах. На жалованье, с которым иным трудно было бы прокормить и собаку, он отгрохал себе несколько домов в различных курортных зонах Союза, наделил последними моделями «феррари» восемнадцать своих отпрысков (от последних трех жен) и теперь на склоне лет мирно нянчил правнуков.
А третий… с ним мы уже знакомы. Это директор Низамов. Рука у него уже поджила, но затылок порой побаливает. С некоторых пор взгляд его стал тревожным, а настроение отвратительным. Не оттого ли, что все калькуляторы в его учреждении с чего-то взбесились и вместо тщательно сбалансированных цифр стали выдавать какую-то ересь – то, что было на самом деле. Да и микрофон на последнем выступлении вдруг понес такое, что его предпочли выключить, а потом и вовсе отложить выступление до лучших времен. Впрочем, протокол все же состряпали и Низамов впервые в жизни пил валидол и уволил всех машинисток завода. В чудеса он, разумеется, не верил.
Но тише, тише, почтеннейший читатель, не мешайте господам наслаждаться высоким искусством. Сейчас все взоры устремлены на небольшую эстраду, где классический восточный танец демонстрирует златокудрая красавица – Лала.
С ней вы тоже встретились в первой главе. Именно в ее сознание ненароком угодил наш незадачливый герой, чуть было не поплатившись за это потерей индивидуальности. Правда, сейчас ее трудно узнать. Она восхитительна в газовых шальварах и кофточке, сквозь которые просвечивает эфемерное златотканое белье.
Как плавно, белоснежными змеями извиваются ее гибкие руки, как мелко перебирают стройные, полные ноги в такт древней, томной мелодии. Язык этого танца – язык плоти, все затмевающего желания, дурманящих ласк и иссушающих тело и душу объятий. В танце Лала проходит все стадии любовной игры. Вот первое прикосновение любимого, робкая, трепетная, чуть стыдливая ласка, вот вздрогнули плечи и руки прижались к груди, отстраняя смельчака. Но сердце берет свое, и движение становятся все более смелыми, раскованными, робкая газель превращается в жаркую кобылицу, она смело поводит задом и игриво двигает животом…
В немом восхищении следят за ней клубмены. Каждое ее движение, каждый поворот, каждая поза будто приковывает к себе их взоры, горящие лихорадочным блеском и вожделением. Бишь взгляд Низамова полон скуки и презрения. Для него подобные танцы не в новинку. Уже полтора года Лала числится уборщицей на его заводе, имея, правда, весьма смутное представление о местонахождении своей работы. Зарплата и премии исправно перечислялись на ее счет в районной сберкассе. А лично от шефа она ежемесячно получала кругленькую сумму и какую-нибудь безделушку из золота и камней, которые сами по себе хоть и не составляли счастья в жизни, но до некоторой степени компенсировали его нехватку. Показав Лале очередное колье, брошь или ожерелье, Низамов тщательно прятал его в тайничок, ключ от которого всегда носил при себе. Редко, по очень большим праздникам он дозволял Лале прикоснуться к сокровищам и тихо посмеивался от радости, с которой она принималась наряжаться.
Но сегодня, приехав к ней, усталый и злой после суровой чистки на заседании мэрии, Низамов убедился, что красавица нашла лазейку к его драгоценностям, ибо в ушах ее висели сережки с крохотными алмазиками, тысяч по двадцать каждый. И тогда любовник и благодетель закатил своей уборщице форменный и безобразный скандал, обругал ее и отхлестал по щекам. И сам же пожалел ее, уж больно горько она рыдала. Верно, глупенькая, всерьез решила, что имеет какие-то права на вещи, стоящие неизмеримо выше нее. Откуда ему было знать, что некто, умеющий проходить сквозь стены, для которого понятие вещь в себе» звучит буквально, бывший его экономист, полный неясных грез и надежд, с некоторых пор зачастил к Лале и там, вселившись в пушистого плюшевого мишку, в резинового мопса или в немецкую куклу-пастушку, следит за нею, затаив дыхание, не смея ни единым движением, даже взглядом выдать себя. Что именно он сделал так, что искусно замаскированный и запертый на секретный замок ларчик стал распахиваться от одного Лалиного взгляда.
Тронутый ее горючими слезами, Низамов решил привезти девушку в клуб, чтобы хоть как-то ее развлечь. И тут же понял, что допустил оплошность. Гришка Калбас, как выяснилось, был знаком с Лалой и, можно было предположить, весьма коротко. Он же и уговорил ее станцевать и сам же распорядился насчет костюма. Да и вообще стал держать себя так, будто это именно он полгода кормил, поил, одевал и содержал эту… эту… Пылая от ярости, Низамов просто не находил слов.
А Лала… Она танцевала. Ее танец перешел в новую, энергичную фазу. Мелодия ускоряется, стервенеет, набирают ритм барабаны, заливается хохотом визгливая зурна – и красавица преображается. Она превращается в распаленную фурию, сжигаемую неистовой похотью; упав на колени, она бьется в судорогах страсти. И замирает так под звучные завершающие аккорды. Из глоток патрициев вырывается вопль восхищения, переходящий в дружную овацию. На застывшую в изящной позе девушку дождем сыплются деньги. Гришка швыряет горсть николаевских червонцев. Официанты бросаются собирать урожай (но не дай бог хоть что-то утаить), а один из них приносит накидку.
