Порой случались и накладки. И со стороны жениха, и с противоположной. Тогда происходили грандиозные скандалы, о которых годами судачили по всему району. Случалось и так, что молодые, впервые узрев друг друга на свадьбе, расходились спустя месяц-другой после регистрации, – и тогда скандалы были еще более яростными, с дележкой подарков и злобной руганью. И все это происходило в восьмидесятых годах просвещенного двадцатого века…
Как и все девушки ее окружения, Лала страстно мечтала выйти замуж, а поскольку девушкой она была рассудительной и здравомыслящей, то давно привыкла к мысли, что до свадьбы жениха не увидит. Однако лелеяла надежду, что муж ее будет хоть и не ровесником ей, но человеком приличным и состоятельным. Красота ее того стоила. Но быть проданной маразинцу? В придачу к двум-трем его женам? Может быть, даже пойти с ними побираться?! Ни за что! Даже за миллион!
(Справедливости ради стоит сказать, что толстый Алим сватал ее не за себя, а за своего сына, владельца придорожного ресторана, хромого заику с перекошенной мордой; что давал он за невесту не миллион, а всего сто тысяч, из которых отец собирался взять только сорок, дабы никто не заподозрил его в корысти, что… Но Лала ничего этого не знала, да и не желала знать).
В три часа ночи она поднялась, оделась, пробралась в гостиную и вытащила из шкатулки деньги – двадцать пять рублей, затем беззвучно выскользнула из дома и пошла прочь. В руках она несла узелок, в котором лежало все ее имущество: смена белья, почти новая кофточка с продранным рукавом и ни разу не надеванные туфли – «лодочки».
За полчаса она дошла до шоссе, которое крутым серпантином сбегало с горного хребта. Вскоре послышалось натужное урчание мотора. И когда дорогу озарили столбы света от мощных «камазовских» фар, Лала вышла на середину шоссе и помахала рукой…
* * *
– Слышь, Мария? Я говорю, и чего это все эти девки такие красивые? Вот какую ни возьмешь красотку – дрянь! А честные девушки… Вон моя Мехри – и работящая, и характер ангельский, а на лицо – смертный грех…
Это Бог нас карает за грехи отцов-матерей. Да и толку что в этой красоте? Любить надо красу душевную. Телесная-то сойдет со временем, а душа – она вечная.
– Что верно, то верно. Да только мужики на душу-то не клюют. Они на таких вот, как эта, летят, прям, как мошки на свет.
– Дак у мужиков-то, известно, мозги жидкие. Как какую смазливую увидют – мозги у них сверху и переливаются…
– Ой, Мария! Уморила! И смех с тобой, и грех!
* * *
Город студеными порывистыми ветрами развеял остатки ее детских иллюзий. Чтобы жить в нем, одеваться и питаться не хуже других, требовались деньги, деньги и еще раз… Деньги даром не давались. Их надо было зарабатывать в поте лица. А работать Лала не умела и не любила.
В первые месяцы о ней заботился Эдик, который в ту ночь довез ее до города на своем рефрижераторе. Он же стал ее первым мужчиной, поселил у какой-то бабки, злой и ворчливой, порой подбрасывал денег. Однако он был женат, имел детей, часто и надолго уезжал. Вскоре Лала обратила внимание на Шакира, который жил в том же дворе и часто стоял в подворотне с парнями, задумчиво пыхтя приторно-сладким дымом папиросы. Он напомнил ей старшего брата – такой же рослый, резкий в движениях. У него было много золотых зубов, он хорошо (по ее понятиям) одевался и не расставался с кнопочным ножом. С ним Лала впервые изведала упоение автогонок по ночному городу, ужины в кабинах дорогих ресторанов, завтраки в кафе «Интуриста» с икрой, кофе и шампанским. Довольно быстро научилась она одеваться, пить вино и загадочно улыбаться, когда мужчины говорили на непонятные темы.
Последующие годы пролетели в ее сознании, как одна минута на экране видеомагнитофона, включенного в режим замедленной перемотки. Они слились в непрерывную, пеструю череду пьянок, забубенного веселья и плотских утех. У нее было много мужчин. Некоторые ей нравились. Некоторые – не очень. Одно время ее содержали специально для заезжих ревизоров. После ночи с ней у самого строгого законника мягчало сердце и опускались руки. «Бобику» Низамову ее так же преподнесли в подарок на ночь. Но он ею заинтересовался. Ему осточертела старая и такая же толстая, как он сам, жена, затюканная и полуграмотная. Лала также не блистала начитанностью. Но она умела дарить минуты забытья, тихую радость меценатства и уверенность в своих силах.
И все же ей не следовало напрашиваться с ним в компанию. И тем более танцевать перед этими… А, может быть, к лучшему, что так получилось? И пуля брата явилась ей справедливым возмездием?
Сознание явилось к ней с неожиданной яркостью. Она отчетливо ощутила весь ужас своего положения. Ведь теперь все все узнают, и будут тыкать в нее пальцами и плевать ей вслед…
Ей надо, обязательно надо постараться умереть… Умереть – это значит не жить, не дышать, убить свое молодое и крепкое тело, оборвать в нем все способности сопротивляться наступающему холоду, полностью отдаться пустоте и мраку… Может быть… вырвать эту трубочку, впившуюся в ее локоть, Сорвать бинты?
Приложив неимоверные усилия, Лала попыталась поднять руку, оторвать голову от подушки, но со стоном откинулась назад.
– Доктор! – крикнула сестра Мария. – Доктор, она очнулась!
– Сделайте ей укол! – донесся издалека мужской голос. И чуть слышно добавил: – Хоть мучиться не будет.
«Не буду! – билось в ее сознании. – Не буду, доктор, миленький! Хватит с меня мучений! Мало ли я страдала за свою жизнь, валяясь в плевках и дерьме, мало ли ненавидела себя за красоту и за слабость свою?.. Дайте мне умереть! Дайте мне…»
Острая игла вонзается в ее тело, раздирает насквозь невыносимой болью, которая быстро растворяется, сменяясь теплом и покоем…
* * *
Поток ее сознания сворачивает в сторону свой бег, неожиданно устремляется ввысь, и происходит таинство перевоплощения.
Изящно и стремительно проносится она над землей и водами, оврагами, полями, лесами и перелесками. Города и деревни, заводы и пастбища обогревает она с высоты, будто разыскивает кого-то, безумно необходимого ей…
…И чайкой, белокрылой, стремительной чайкой влетает в кипень вод морских, гордо парит она над пенным прибоем. Солнце жаром своим опаляет ее тугие крылья, терпкий соленый воздух распирает грудь, плотный, теплый ветер поддерживает в плавном парении над седыми барашками волн.
Зорким взглядом высматривает она добычу, таящуюся в зеленой глубине, и, заметив блик, с криком бросается в воду и хватает мелкую рыбешку, неосторожно блеснувшую брюшком. Покрепче перехватив клювом трепещущую плоть, она пытается взлететь с гребня волны, но тщетно.
Поздно поняла она свою ошибку. Тяжелая корка мазута облепила ее белоснежное убранство, сковала тело, залила глаза. Раз за разом пытается она вырваться из тяжелой буроватой жижи. Напрасно товарки подбодряют ее тревожными криками, снуют и мечутся подле нее. Не проходит и полминуты, как вонючий ком входит ей в глотку, в неодолимая сила тащит ее ко дну.
