Сталин хорошо знал Голикова и согласился. Стали мы готовиться к переезду. Подготовились за сутки и на рассвете переправились на лодках на левый берег. С нами было очень мало людей. Начальник штаба фронта уже давно находился на левом берегу. Начальником штаба тогда был Захаров
[414]. Он приехал к нам вместе с Еременко. Еременко относился к нему с уважением. Я его тоже уважал. Он заслуживал уважения, за исключением одного своего порока: дрался, бил подчиненных ему офицеров. Этот порок поощрялся и со стороны Сталина, и со стороны Еременко, который знал настроения Сталина. Сталин, беседуя с Еременко, часто говорил, что надо «бить по морде». Когда такие указания выполняли недалекие люди, то это одно дело; но Захаров был образованный человек, имел хорошее военное образование
[415] и толково разбирался в военных вопросах. Если поговорить с ним, то он производил впечатление дельного человека, верно рассуждающего. Однако имелся за ним такой вот порок.
Воздушной армией
[416] командовал на фронте у нас Хрюкин. Молодой, высокий такой, очень приятный человек, Герой Советского Союза. Я считал, что он находится на своем месте, уважал его и поддерживал. Звание Героя он получил за участие в освободительной войне Китая против Японии. Он сражался в небе Китая на стороне Чан Кайши (мы тогда поддерживали Чан Кайши). Человек он был опытный, прежде служил летчиком-истребителем. Но воздушные силы у него в армии были ограниченные, самолетов имелось малое количество. Однако он самоотверженно дрался с врагом. Заместителем у него был тоже очень хороший летчик, Нанейшвили, грузин
[417]. Сам прежде тоже истребитель, но уже в летах, полный человек, летать он, конечно, был уже не способен. Как организатор он был очень хорош, к тому же порядочный и добросовестный человек и толковый генерал.
Мы с Еременко, вызвав Голикова, сказали ему, что получили разрешение перенести командный пункт фронта на левый берег Волги и хотим, чтобы вы остались здесь, на прежнем командном пункте, сохранили связь с командующим 62-й армией и докладывали нам отсюда о положении дел. Сказали также, что он тут останется ненадолго. Мы полагали, что длительное пребывание его на правом берегу ничем не будет оправдано. Кроме того, это могло быть плохо расценено Чуйковым как командармом-62: он мог подумать, что оставлен человек, который был бы ему пилой от штаба фронта. Командующие не любят таких. Они производят впечатление надоедливых соглядатаев. Чаще же всего о них говорят, что они попросту мешают работать. Тем более я уже увидел, что характер у Чуйкова крутой, и можно было ожидать всяческих эксцессов.
Наше предложение вывело Голикова из себя. Он страшно изменился в лице, однако сдержался и вышел из помещения, а потом улучил момент, когда я остался один, и обратился ко мне, буквально умоляя не оставлять его здесь. Я никогда еще никого не видел в таком состоянии за всю войну, ни одного человека – ни военного, ни гражданского. Он просил не оставлять его тут, мотивируя просьбу тем, что все погибло, все обречено: «Не бросайте меня, не оставляйте, не губите, разрешите мне тоже выехать», – умолял он просто в недопустимом тоне. Я ему: «Послушайте, что вы говорите? Поймите, товарищ Голиков, здесь стоит целая армия, которая ведет упорные бои. Вы видите, как стойко она держится. Как же вы смеете говорить, что все обречено, что все погибло? Это не вытекает из обстановки, которую мы сейчас имеем на фронте. Вы видите твердость, с которой ведут бои наши войска. Это ведь не то прежнее положение, когда мы за день оставляли врагу добрый десяток километров территории. Здесь этого нет, да и не предвидится. Что же вы?» А он опять повторял одно и то же. Тогда я сказал: «Как вы себя держите?» Но на него ничто не действовало. Тогда я добавил, что есть решение Ставки, товарищ Голиков, которое должно выполнить. «Делайте, что приказано!» На этом разговор окончился. Разговор произвел на меня ужасное впечатление. А потом Голиков то же самое повторил при Еременко.
Одним словом, мы его оставили, а с ним – офицеров связи, сами же переехали на левый берег реки. Не помню, сколько дней прошло, как получили мы записку от офицера, который находился при Голикове и сообщал, что Голиков совершенно потерял голову и не владеет собой, ведет себя как человек, утративший рассудок, лезет на стенку, поэтому его пребывание в армии не только не приносит пользы, а даже вредно: он заражает таким своим состоянием других. Этот офицер просил нас принять соответствующие меры. Получив такое сообщение, мы приказали Голикову, чтобы он покинул прежний командный пункт и переправился к нам. После этого у нас с Еременко отношение к Голикову резко изменилось: его состояние и такое его поведение наложили на это свой отпечаток. Вскоре произошел еще один случай, не благоприятный для Голикова.
Сложились тяжелые условия с переправой в войска боеприпасов и пополнения. Связь со Сталинградом через Волгу была очень трудной. Переправа обстреливалась вражеской артиллерией и подвергалась авиабомбежке на всех участках. Нами принимались особые меры, чтобы обеспечить нормальный подвоз боеприпасов, продовольствия и пополнения. Однажды мы приказали Голикову, чтобы он поехал туда и сам обеспечил переправу. Да, условия были тяжелые, это я понимал. Однако он, поехав, не выполнил задания, вообще ничего не сделал, потом приехал и доложил, что противник очень сильно бомбил или обстреливал переправу, так что ничего не получилось. Раньше мы посылали туда с тем же заданием офицеров, и те хотя и с трудом, но что-то делали. И мы вынесли Голикову выговор за невыполнение указания о перевозке боеприпасов. Голиков, видимо, пожаловался на нас Сталину, но тогда ни я с ним, ни он со мной не вели бесед на эту тему и не объяснялись.
Однажды случилось еще и так. Мы с Еременко выехали на берег Волги, к речной флотилии. Прибыли в район Рынок и наблюдали, как используется артиллерия флотилии. Она там особой роли не играла из-за своей малочисленности. Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Мы считали, что это одна из наших опор – артиллерия речной флотилии. Когда возвращались обратно, смотрим – едет Голиков навстречу. Мы остановились, и он вышел из машины. «Куда едете?» – «Еду на аэродром, улетаю в Москву. Хорошо, что встретились, я хочу с вами попрощаться». – «Как это вы вдруг уезжаете?» – «А вот, я получил предписание товарища Сталина прибыть в Москву». – «Да ведь мы случайно с вами встретились. А то бы вы уехали, а мы и не знали бы, где искать вас, где вы находитесь». – «Я получил приказ и уезжаю!» И уехал. Конечно, мы посудачили потом отнюдь не в пользу Голикова. Ведь если бы он был на месте командующего войсками, то тоже остро реагировал бы на человека, который так поступил. Ну, что ж теперь, уехал так уехал, и нечего больше разговаривать. Мы ведь беседовали с ним только о форме поведения, а по существу, ничего не имели против его отъезда.
