Вызвали меня в Москву. Я прилетел туда в феврале или, может быть, в конце января 1943 года. Сталин встретил меня хорошо. Настроение у него было уже другое. Он выпрямился, распрямил свою спину. Это был не тот человек, которого я видел в начале войны. Меня он встретил словами: «Ну, мы все-таки приняли решение освободить Еременко от командования войсками Южного фронта». Отвечаю: «Ну, что ж, раз приняли решение, значит, приняли. Ничего не поделаешь. Но я считаю, что этого не следовало бы делать». – «Нет, он сам просил». И прочел мне телеграмму, в которой Еременко обращался к Сталину с просьбой освободить его от командования войсками этого фронта и предоставить ему возможность полечиться. Сталин продолжал: «Он сам просит, и мы удовлетворили его просьбу». Я: «Мне понятна его просьба. Он сильно нуждается в отдыхе и лечении. У него действительно болит нога, он хромает и не так подвижен, как хотел бы, как это нужно было бы командующему. А он человек подвижный. Но здесь кроется и его обида: он не может ее перенести, так как считает, что обида нанесена ему лично, поскольку его лишили возможности торжествовать победу при разгроме вражеских войск в Сталинграде. Это наш Сталинградский фронт выстоял, а слава перейдет к другому командующему, то есть Рокоссовскому». – «Рокоссовский уже принял командование Донским фронтом, Еременко же мы освободили», – сказал Сталин с каким-то даже озлоблением.
Почему он так обозлился и проявлял такую нетерпимость, я не знаю. Мне трудно было определить это, а ждать от Сталина искренности было невозможно. Сталин вновь ко мне: «Кого назначим новым командующим?» – «Я не знаю, кого вы считаете необходимым назначить командующим». – «Нет, вы должны назвать». – «Мне трудно назвать командующего. Командующий войсками фронта – это такая величина, которая относится к компетенции Ставки». – «Нет, вы скажите», – опять нажимает он, и упорно нажимает.
Из всех командующих армиями, которые имелись у нас на фронте, самым подготовленным, который мог справиться с этим делом, был Малиновский. Но Малиновского я не решался назвать. На Малиновского вешали тогда всех собак: Малиновский сдал Ростов, у Малиновского член Военного совета, его друг и приятель Ларин написал записку сомнительного политического содержания, закончив ее словами: «Да здравствует Ленин!» – и застрелился. Я уже говорил, как обыгрывал эту записку Щербаков. А Щербаков – тут как тут. Он вьюном вертелся перед Сталиным, угодливо подбрасывал и «растолковывал» ему все вопросы. По существу, ярил Сталина. Это меня очень возмущало.
Людей, которые будут позднее знакомиться с моими записками, я просил бы учесть этот факт. Может быть, это моя слабость. Но это обстоятельство вызвало у меня чувство негодования. Возможно, я слишком чувствительно переживал линию Щербакова, но она была несправедлива. Хотя она была направлена против Малиновского, но больше била по моему авторитету. Я ведь хорошо характеризовал Малиновского Сталину, и вдруг, оказывается, Малиновский чуть ли не враг. Ну, что же делать? Люди, окружавшие Сталина, меньше заботились о государстве, чем о себе. Да и Сталин сформулировал свою роль как роль создателя Красной Армии. А какой он создатель? Он такой же ее создатель, как я – химик. Но Сталин тогда, как говорится, и казнил, и миловал. Он все мог сделать. Порою даже окружение Сталина негодовало, фыркало и плевалось, но ничего нельзя было поделать. Так было!
В конце концов Сталин вынудил меня назвать кандидата в командующие из числа руководителей Южного фронта. И я говорю: «Конечно, Малиновский. Вы его знаете, и я его знаю». – «Малиновский? Вы называете Малиновского?» – «Да, я называю Малиновского». – «Хорошо! Утверждаю Малиновского!» И к Молотову: «Пишите!» Молотов сейчас же взялся за блокнот и карандаш, а Сталин продиктовал приказ о назначении командующим войсками Южного фронта Малиновского
[442].
Потом зашла речь обо мне. Когда мы находились в Сталинграде, а противник наседал на нас и выжимал из Сталинграда, Сталин в те месяцы чувствовал, что Сталинград может быть нами потерян. И отношение его ко мне резко колебалось в зависимости от положения дел на нашем фронте, да и вообще на фронте в целом. Тогда же противник предпринял активные действия и на Северном Кавказе. Если рассмотреть соотношение сил врага и наших сил под Сталинградом и на Северном Кавказе, то не могло быть даже сравнения: на Северном Кавказе наше преобладание было значительным. Помню, Бодин
[443] говорил тогда: «Удивительно, почему так плохо ведут себя наши войска на Северном Кавказе? Ведь соотношение сил такое-то. Разведка свидетельствует, что у противника имеются такие-то силы, а у нас такие-то. И все-таки враг продвигается вперед».
Мнение Бодина я ценил очень высоко. Это был талантливый и грамотный военачальник, я уже упоминал об этом. Но на Кавказе был Берия. Сталин абсолютно доверял Берии, и Берия тоже мог влиять на Сталина. Так что там все было объяснимо, поскольку конкретного соотношения сил на том или другом участке фронта в целом Сталин никогда, по-моему, в деталях не знал. Он жил тем, что доложит ему Генеральный штаб. Это, конечно, правильно. Но, как Главком, он должен был бы и сам вникать в вопросы соотношения сил, изучать их и взвешивать. Это доступно человеку, даже не имеющему военного образования. Взвесить соотношение сил – это вопрос арифметики. Он доступен каждому разумному человеку, а Сталин был очень разумный человек.
Сталин мне тогда сказал: «Мы считаем необходимым освободить вас от обязанностей члена Военного совета Южного фронта и назначить членом Военного совета Воронежского фронта. Воронежский фронт продвигается по территории Украины, и вам надо быть там. Вам бы надо и заняться вопросами восстановления Украины». Я удивился, но сказал: «Это ваше дело, товарищ Сталин. Если нужно, пойду туда, куда пошлют». Это меня поразило еще и потому, что, когда мы находились под Сталинградом и я как-то тоже приехал в Москву, Сталин сказал мне: «Вам не следует больше заниматься вопросами Украины». А занимались мы тогда партизанами. Начальником штаба партизанского движения на Украине был генерал Строкач
[444]. Он рассматривал все оперативные вопросы и докладывал мне. Вместе мы принимали необходимые решения и давали указания партизанам.
Сталин тогда сказал: «Этими вопросами теперь будет заниматься Корниец, а вы русский человек, не украинец». Говорю: «Да, я русский, не украинец». В душе же я просто возмущался. Он ведь знал, что я русский, когда посылал меня раньше на Украину. Я просил его не посылать меня, учитывая, что я русский. Тогда он сказал мне: «Украиной руководил Косиор, поляк, а чем русский хуже поляка?» Я отвечал: «Косиор – поляк, но поляк только по происхождению. Он вырос, воспитывался и работал в подполье на Украине. Это был украинский поляк, украинец польской национальности». От себя добавлю, что он прекрасно знал украинскую культуру и был признанным руководителем компартии Украины.
